VI. Каторжник
Мы встретились. Мы снова втроем. Сын держит отца за одну руку, а я за другую. У него руки горят и дрожат, у меня холодные, как ледышки. Мальчик гладит ему руку, пальто, колени. Он скорее приходит в себя, чем мы, взрослые.
— Ты меня узнал с такой бородой? — наконец выговаривает отец.
— Узнал, — отвечает сын серьезно. — Ты теперь трубку куришь?
— Трубку. Ты почему догадался?
— У тебя в кармане трубка.
— Верно, — он достал трубку и берет ее в рот.
Как странно... Лицо и то, и не то. Сколько веков прошло с тех пор, как мы смотрели в последний раз друг на друга. Или это было в какой-то другой жизни? На кого он похож?
Знаю.
Суриков. Стрельцы перед казнью. Тех кончили, этого помиловали, но ходит он, как наполовину казненный. Он страшно бледен, но от ветра, от житья в холодных бараках кожа загрубела, потемнела. По лицу лежат черные тени: под глазами, под обросшими скулами, вокруг рта. Черная борода выросла, как попало; из-за нее лицо еще больше кажется несовременным, нездешним. Шея ужасна: худая, сухая, она торчит из ворота застиранной, грубой рубашки с завязками вместо запонок или пуговиц. Кажется, будто голова не по шее, слишком тяжела. Руки, как шея, — жесткие, загрубелые и страшно худые. Как жутко на него смотреть! Год назад его увели из дому молодым и сильным: ему было сорок два года, но ему давали тридцать пять. Сейчас нельзя было сказать, что он старик, но видно было, что жить ему осталось недолго.
Открывается окно.
— Гражданка, ваш документ.
Подаю документы: трудкнижка (паспорт), профсоюзная книжка.
— Получите разрешение на свидание. Распишитесь. Документы получите по окончании свидания.
Как будто надо обрадоваться, что все же нам дали право видеться в течение пяти дней, но я не могу. Передо мной все плывет, как в тумане.
Теперь мы втроем идем по улице. Отец держит сына за руку, я иду рядом. На нем огромные сапоги, и он шагает по грязи, будто так и надо. Сын, забыв про все на свете, кроме того, что папка с ним, старается шагать с ним в ногу, без умолку рассказывает про школу, про меня, как я домой из тюрьмы пришла, как он меня теперь никуда не отпускает, чтоб я не потерялась опять. Вижу, что отец не понимает, что тот ему щебечет, только слушает его звонкий голосок.
— Какой я дурак, что заставляю вас хлюпать по такой грязи, — спохватывается муж, видя, что я отстаю. — Я привык. Нам не разрешали ходить по мосткам, только недавно перестали за это преследовать, я и отвык.
— Папка, это ничего, я тоже не люблю по мосткам ходить, тут не очень грязно, — уверяет сын, зачерпывая полные калоши.
— «Лужи-пай, они сухие», — усмехается грустно отец, вспоминая, как мальчик говорил, когда крохотный шлепал по строго-настрого запрещенным лужам и убеждал сам себя, что преступление его не столь велико.
Бедный ты мой мальчонок, мог ли кто думать, что тебе придется шлепать по лужам этой жестокой советской каторги!
— Куда ж мы идем? — спрашивает отец. — Где вы остановились? Так ужасно, что я ничего, ничего не мог для вас сделать: нас держат в лагере, за проволокой, в городе ни с кем разговаривать нельзя, я прямо не знал, что с вами будет. И поезд приходит ночью.
Он так разволновался, как будто для нас все это еще было впереди.
— Папка, ты знаешь, мама пошла ночью с какой-то незнакомой женщиной.
— Ну? — встревожено спрашивает отец.
— И вышло все прекрасно, — успокаиваю я. — Это поморка, здешняя старожилка.
— Поморы хорошие люди. Это лучше, чем в гостинице, там сплошной сыск. Но только мне сейчас нельзя к вам, мне надо на работу.
— Как? Папка, милый, почему?
Мы с сыном так огорчаемся, что отец сдается, хотя, быть может, и это риск в здешней каторжной жизни.
— Я зайду на минутку, потом пойду на работу, а к четырем вернусь, день скоро пройдет.
Как тяжко каждую минуту знать, что ты на цепи.
— Это необыкновенный случай, что мне дали разрешение, и мы увиделись в тот же день, я это заслужил своим горбом.
— Хорошее утешение! — думаю я про себя со злобой. Не могу видеть его рабом, все нутро бунтует. Мы входим в нашу калитку. Мальчика забавляют деревенские запоры: потянешь за веревочку — дверь открыта. Отец идет за ним все более робко. Он отвык от нормального людского жилья, подавлен тем, что все запрещено; его смущает каждый шаг.
— Ты, что же это, так и входишь в чужие двери? — останавливает он сына.
— А что? — говорит тот, не понимая, в чем дело. — Здесь все двери так открываются.
Собака лежит в сенцах и, признав нас за своих, уже не лает.
— Иди, иди, тут кухня, а потом наша комната. Мы входим в кухню. Отец останавливается у самого порога. У него, действительно, жуткая фигура. Сапожищи из грубой кожи гремят по полу, как каменные, когда-то прекрасное кожаное пальто все в пятнах, карманы порваны, пуговицы поломаны или оторваны, меховая шапка вытерта и свалялась клочьями. Он держит ее в руках и смущенно кланяется хозяйке.
Жалею ли я, что на нем нет отглаженного костюма и чистого воротничка? Нет. Мне мила его всклокоченная постаревшая голова, его ужасные сапожищи, но мне невыносимо видеть, как он стоит у порога крестьянской избы и чувствует себя последним парией.
— Пожалуйте, здравствуйте-ко, со свиданием! — говорит приветливо хозяйка. — Проходите-ко в избу...
— Грязный я очень... Сапоги вот... — показывает он смущенно.
— Чего тут, какая тут грязь, вымыл и — чисто. Нонче еще не прибрались. Вон куры нагадили, срам, простите уж! — бросается она ловить и загонять в курятник у печки кур и нарядного, нахального петуха, который шагает по кухне, стуча жесткими лапами, и вдруг, задрав голову, начинает орать во все горло, к большому возмущению хозяйки.
— Сапоги-то оботри, — приходит старуха на выручку моему мужу, протягивая ему веник.
Он присаживается на узкую лавку, старательно вытирает ноги и осторожно проходит в комнату. У него стали другие движения: медленные, неловкие: или это оттого, что ему так непривычно в доме?
В комнате он тихо притворяет за собой дверь, протягивает руку мне, сыну. Так мы стояли, так прощались, когда его уводили в тюрьму. Горе, горше смерти, горе всего пережитого за год гонений, поднимается, глушит.
Я хочу радоваться — не могу. Хочу сказать ему, что весь свой тюремный срок жила мыслью о нем, страстным желанием видеть его еще раз, и ничего не могу сделать с собой, не нахожу ни единого слова. Хочу улыбнуться и вижу, что у него глаза полны слез, которые стоят не скатываясь, между черными ресницами, под набухшими тонкими веками.
— Папочка, миленький папочка, ты не плачь, — шепчет мальчик, гладя отца по руке. — Ты видишь, мы к тебе приехали, мы опять к тебе приедем, папочка, бедненький!
Как все на свете перевернулось: сын утешает отца, как маленького. У мальчишки все же есть какое-то место в жизни, а у отца... В сердце у меня все наизнанку вывернулось, ничего не понимаю, что сказать, что сделать.
Он что-то говорит, ласково смотрит на меня, совсем забыв о себе. Я спрашиваю его о том, как он живет, а сердце не отпускает та едкая ненависть, которая зародилась у меня в тюрьме и вновь загорелась во мне здесь, когда я увидела каторжников, спешащих на работу, заполнив меня всю.
— Мне, правда, много легче, чем другим. Мне дали вторую категорию, — проговаривается он.
— Что это значит?
— По состоянию здоровья.
— Что нашли?
— Миокардит и...
— И?
— Легкие, — отвечает он конфузясь.
Довели! И это сделали с человеком, который мог, из озорства, носить тяжести наперегонки с профессиональными грузчиками. Кончили человека в год.
— Мне все-таки надо идти, — напомнил он, словно извиняясь. — Не хочется сейчас нарываться на неприятности. Я скоро вернусь.
— Идем, папочка, я тебя провожу, — поддержал его сынишка, который все время следил за каждым нашим словом.
Ушли. Я осталась. Сидела на том же стуле и думала. Ко мне вернулись спокойствие и ясность мысли. А мысль была одна — ненависть.
Ни тюрьма, ни этот лагерь не заставят меня, что называется, «поправеть», но большевики — это не революция. Правительство, преследующее лучших граждан страны, превращающее их в рабов, не заслуживает ни оправдания, ни прощения. Во имя чего это делается? Во имя социализма? Какая галиматья! Социализму нужны концлагеря? Социализм строят эти раскормленные гепеусты, в то время как изголодавшиеся, обессиленные люди должны спешить на подневольный труд?
Какой зловредный идиот посмеет назвать этот путь социализмом?
1. Арест
Записки «вредителя». Часть II. Тюрьма. 1. Арест
После опубликования постановления ГПУ о расстреле «48-ми» я не сомневался в том, что буду арестован. В постановлении о расстреле В. К. Толстого указывалось — «руководитель вредительства по Северному району» (это был мой ближайший друг); при таком же объявлении относительно С. В. Щербакова — «руководитель контрреволюционной организации в Севгосрыбтресте» (это был самый близкий мне человек из работников треста). Было очевидно, что спешно расстреляв «руководителей вредительской организации», далее будут искать «организацию», а так как никакой организации не было, то будут подбирать людей, наиболее подходящих для этого, по мнению ГПУ. В «Севгосрыбтресте», кроме Щербакова, был пока арестован только К. И. Кротов, который уже более полугода находился в тюрьме. Явно, что для «организации» этого было мало. Из оставшихся в «Севгосрыбтресте» специалистов, занимавших ответственные должности, было четверо, заведующих отделами: Н. Скрябин — заведующий планово-статистическим отделом, инженеры К. и П. — отделами техническим и рационализаторским, и я — научно-исследовательским. Главный инженер сменился в 1930 году и еще ничего не успел построить, так как ввиду беспрестанных изменений планов, строительных работ в 1930 году, в сущности, не было. Из кого ГПУ будет формировать уже объявленную «организацию» в «Севгосрыбтресте»? Несомненно, что меня должны взять в первую очередь: моя дружба с В. К. Толстым и С. В.
Глава 5
Борьба за Красный Петроград. Глава 5
Причины столь быстрого и успешного продвижения белогвардейцев к Петрограду кроются, главным образом, в политико-моральном состоянии частей Красной армии и населения Северо-западного района. Внутреннее положение Советской республики, отягчаемое борьбой с контрреволюционными очагами России, настроение некоторых групп населения, голод и разруха не могли не сказаться на боеспособности Красной армии. Голоса фронтовых работников о неудовлетворительном состоянии частей стали раздаваться уже с начала 1919 г. 12 января 1919 г. командование 6-й стрелковой дивизии (Северная группа 7-й Советской армии) доносило командующему 7-й армией о том, что настроение действующих частей не позволяет продолжать наступательные действия, что прибывшее за последние дни пополнение совершенно незначительно по своему составу и малобоеспособно и что в распоряжении командования нет вполне боеспособных и свободных резервов. [159] В качестве общего вывода командование 6-й дивизией считало, что в стратегическом и тактическом отношениях положение дивизионного участка чрезвычайно осложнено, так как прибывшие части не в состоянии выполнить даже задач по обороне{129}. 30 января 1919 г. почти аналогичное сообщение на имя военного комиссара Петроградского округа Б. П. Позерна было сделано Я. Ф. Фабрициусом и М. А. Левиным о состоянии частей Южной группы 7-й армии. В докладе говорилось, что под натиском противника на валкском направлении: «...части, находящиеся в боях уже непрерывно три месяца, измотавшиеся, озлобившиеся, наполовину больные, не получившие за все это время подкреплений и не бывшие ни одного дня в резерве, не выдержали удара и отходят.
Ссылки
Ссылки : материалы на Русском и других языках, использующих Кириллицу
Часть IV. Биографические сведения о первых командирах подводных лодок и начальниках (командирах) соединений подводных лодок Красного Флота [231]
Короли подплава в море червонных валетов. Часть IV. Биографические сведения о первых командирах подводных лодок и начальниках (командирах) соединений подводных лодок Красного Флота
Основным источником для составления биографий послужили сведения, сообщенные самими командирами составителям их послужных карточек. Даты различных событий по мере возможности приводятся по новому стилю. Географические названия также взяты из карточек, этим объясняется появление областей и районов вместо губерний и уездов. Сокращения и символы расшифровываются в соответствии со списком сокращений, помещенным в Приложении. Названия подводных лодок, которыми командовали перечисленные люди, и время командования выделены полужирным шрифтом. Служба в штабе, на береговой должности, отмечена без излишней детализации — номера отделений, секций, отделов и т. д. опущены. В списке указаны имена командиров, чьи подводные лодки вступили в строй до 22 июня 1941 г. АБРОСИМОВ Дмитрий Сергеевич (30.05.1909–14.08.1942). Родился в д. Сосновка Дятьковского р-на Брянской обл. Образование: Объединенная военная школа (33), СККС (35), ККС УОПП (38). Награды: 1 орден. Капитан 2 ранга. Мин «П-3» (35–38), ПК «С-1» (38). «С-4» (07.38–14.08.42. + при подрыве пл на мине в Морском канале. Ленинград). АБЫЗОВ Авив Николаевич (15.08.1913–?). Родился в Абдулино, Оренбургская обл. Образование: ВМУ (33), ККС УОПП (38). Награды: 3 ордена и медали. Капитан 2 ранга.
Бронзовый век
Бронзовый век : период примерно с 3300 г. до н.э. по 1200 г. до н.э.
Бронзовый век : период примерно с 3300 г. до н.э. по 1200 г. до н.э.
Middle Paleolithic
Middle Paleolithic : from 300 000 to 50 000 years before present
Middle Paleolithic : from 300 000 to 50 000 years before present.
Об этой книге и ее авторе
Побег из ГУЛАГа. Об этой книге и ее авторе
Эта честная, откровенная и трогательная книга должна вызвать живой интерес в России, поскольку она представляет собой исторический документ о жизни страны в 30-е годы. По сути дела, это автобиографическое описание переживаний моей матери с начала революции до побега в Финляндию в 1932 году. Татьяна Чернавина раскрывает интимную картину жизни русской интеллигенции, которая продолжала свою созидательную культурную работу в невероятных трудностях полутора десятилетий советской власти. Сама она происходит из научной московской семьи, дочь профессора ботаники Томского университета, сестра профессора химии Московского университета, получила образование по курсу истории в Москве и Сорбонне. Ей пришлось давать частные уроки с пятнадцати лет, чтобы поддерживать свою мать.
Перевал Дятлова. Смерть, идущая по следу...
Ракитин А.И. Апрель 2010 - ноябрь 2011 гг.
23 января 1959г. из Свердловска выехала группа туристов в составе 10 человек, которая поставила своей задачей пройти по лесам и горам Северного Урала лыжным походом 3-й (наивысшей) категории сложности. За 16 дней участники похода должны были преодолеть на лыжах не менее 350 км. и совершить восхождения на североуральские горы Отортэн и Ойко-Чакур. Формально считалось, что поход организован туристской секцией спортивного клуба Уральского Политехнического Института (УПИ) и посвящён предстоящему открытию 21 съезда КПСС, но из 10 участников четверо студентами не являлись.
XIV. Ночь
Побег из ГУЛАГа. Часть 1. XIV. Ночь
В камере было промозгло и холодно. С высокого замерзшего окна текло, и асфальтовый пол был мокрый, как после дождя. Соломенный тюфяк на железной койке был невероятно грязный и сырой. Скрепя сердце, я постелила постель и, не раздеваясь, легла под пальто, стремясь скорее закрыть глаза, чтобы ничего не видеть. В камере нас было двое: женщина лежала на койке около двери. Когда меня впускали, она не двинулась под своей великолепной меховой шубой, из-под которой был виден только кружевной ночной чепчик. Странно было: вонючая, холодная камера — и эти меха и кружева. Но сюда человека вталкивают как он есть; тюрьма глотает, не переваривая, и окончательно нивелирует уже ссылка. Когда дежурный надзиратель отошел от «глазка» и, видимо, успокоился, что я сразу не сделаю ничего отчаянного, моя соседка приподнялась и внимательно посмотрела на меня. Я увидела совсем молодую и очень красивую женщину. Лицо ее было так худо и бледно, глаза, обведенные темными кругами, так огромны и тоскливы, что она казалась не живой женщиной, а актрисой, загримированной для последнего акта трагедии. — Когда? — шепотом спросила она, начав разговор так, как будто мы давно знали друг друга. Тюремное горе сближает так, как никакая дружба на воле. — Только что. — А меня ровно год назад. — Год? — Да, год. День в день. Вам не везет. Зачем ко мне попали? Смотрю на нее и ничего не решаюсь сказать. Год тюрьмы. Год этой сырой, вонючей камеры.
11. Принудительный труд
Записки «вредителя». Часть I. Время террора. 11. Принудительный труд
На случай второй пятилетки трест законтрактовал молодых людей различных специальностей, но это не спасало положения. Тогда у кого-то из партийцев явилась гениальная идея — обратиться в ГПУ. Все мы стороной слыхали, что ГПУ торгует специалистами, что оно имело богатейший ассортимент инженеров всех специальностей, но в такую торговлю многие не верили. Управделу, коммунисту Л. Т. Богданову, правление предложило выяснить этот вопрос. Справка дала положительные результаты, и Богданов поехал в город Кемь, где находится управление знаменитого Соловецкого концентрационного лагеря, чтобы заключить сделку. Правление треста поручило Богданову закупить целую партию. Через несколько дней он вернулся, с успехом выполнив поручение. Но кемские впечатления были слишком сильны и для коммуниста, он не мог удержаться и рассказывал о них даже беспартийным специалистам. — Представьте себе, там (в управлении Соловецкого лагеря) так и говорят: «продаем», «при оптовой покупке скидка», «первосортный товар», «за такого-то в Архангельске 800 рублей в месяц дают, а вы 600 предлагаете! Товар-то какой. Курс в высшем учебном заведении читал, солидные печатные труды имеет, директором огромного завода был, в довоенное время одним из лучших инженеров считался, и десятилетник по статье 58 пар. 7 (т. е. сослан на каторгу на 10 лет за „вредительство“); значит, работать будет что надо, а вы 200 рублей жалеете». Я все-таки доторговался, они уступили, потому что мы 15 инженеров оптом взяли. Замечательный народ подобрал. Взгляните список: 1) К.
Записки «вредителя»
Чернавин В.В: Записки «вредителя»