XIV. Ночь
В камере было промозгло и холодно. С высокого замерзшего окна текло, и асфальтовый пол был мокрый, как после дождя. Соломенный тюфяк на железной койке был невероятно грязный и сырой. Скрепя сердце, я постелила постель и, не раздеваясь, легла под пальто, стремясь скорее закрыть глаза, чтобы ничего не видеть.
В камере нас было двое: женщина лежала на койке около двери. Когда меня впускали, она не двинулась под своей великолепной меховой шубой, из-под которой был виден только кружевной ночной чепчик.
Странно было: вонючая, холодная камера — и эти меха и кружева. Но сюда человека вталкивают как он есть; тюрьма глотает, не переваривая, и окончательно нивелирует уже ссылка.
Когда дежурный надзиратель отошел от «глазка» и, видимо, успокоился, что я сразу не сделаю ничего отчаянного, моя соседка приподнялась и внимательно посмотрела на меня. Я увидела совсем молодую и очень красивую женщину. Лицо ее было так худо и бледно, глаза, обведенные темными кругами, так огромны и тоскливы, что она казалась не живой женщиной, а актрисой, загримированной для последнего акта трагедии.
— Когда? — шепотом спросила она, начав разговор так, как будто мы давно знали друг друга.
Тюремное горе сближает так, как никакая дружба на воле.
— Только что.
— А меня ровно год назад.
— Год?
— Да, год. День в день. Вам не везет. Зачем ко мне попали?
Смотрю на нее и ничего не решаюсь сказать. Год тюрьмы. Год этой сырой, вонючей камеры. Как только она жива? А мне что она пророчит — такой же год?
— Муж сидит? — спрашивает она почти утвердительным тоном.
— Да.
— Инженер?
— Не совсем. Специалист, профессор.
— Мой — инженер. Ваш давно?
— Четыре месяца.
— Передачу носили? Хлопотали? В Москву ездили? — с какой-то злой иронией забрасывает меня вопросами, а, может быть, насмешками.
— Да.
— Не надо, нельзя так делать. Они не любят.
— ГПУ?
— Да, теперь погибнете и вы. Дуры мы несчастные.
— А разве можно иначе?
— Нельзя, — она замолкает и ложится.
Едва слышно шуршит отодвигаемая заслонка «глазка». Чужой глаз смотрит пристально и скверно. Она делает вид, что спит, но как только шаги удаляются, возобновляет разговор.
— Дети есть?
— Мальчик.
— У меня тоже. Ваш с кем остался?
— Один. В квартире чужие люди, — с тоской говорю я, боясь подумать, как он проводит сейчас свою первую одинокую ночь.
— Мой с бабушкой, но ей семьдесят лет. Что они там делают? Боже мой. Боже мой! Целый год. На что они живут, как живут, ничего не знаю.
Мы обе молчим. У обеих в горле стоят слезы. Здесь нельзя думать о детях, нельзя вспоминать их рожицы с испуганными глазами.
У нее медленно, одна за другой, текут слезы, но лицо остается все таким же неподвижным, как трагическая маска.
— Надо умереть, — решительно, почти громко говорит она.
— Почему?
— Сыновей не берегли. Надо было бросить мужа ради сына. Теперь они всех сгубят.
Она не говорит — «ГПУ», а говорит: «Они».
«Они» — это как греческая судьба — неотвратимая, слепая и безысходная.
— Чем же лучше, если мы умрем? — со страхом спрашиваю я. В первый раз закрадывается и в меня сомнение, что жизнь моя нужна, а не вредна для сына.
— Лучше, — уверенно говорит она. — Будут сироты. Такие отец да мать, как мы, — это же камень на шею.
Может быть, она и права. Я знаю, как расправлялись с семьями расстрелянных «сорока восьми». Крупской хорошо писать, что дети все имеют одинаковые права на образование. Слова ни к чему не обязывают, а ее имя — прекрасная реклама для наивных людей.
— Я пробовала, — продолжает она спокойным деловым тоном.
— Что?
— Умирать. Три раза.
— И что же?
— Не удалось пока, но я умру, надо только терпение.
Я приподнялась, чтобы взглянуть на нее. Лицо спокойное, глаза умные.
— Вены вскрывать трудно, — продолжает она тем же ровным голосом. — Не хватает теплой воды, и кровь свертывается. Бог знает, как я себя изрезала, сколько крови выпустила, а не умерла, только ослабла очень, в больнице пришлось валяться.
— Чем резали? — спрашиваю я, невольно входя в ее тон.
— Стеклом.
— Откуда взяли?
— Разбила форточку. Вот еще оставила на всякий случай. Она нащупала в тюфяке припрятанные осколки стекла.
— Вешаться трудно. Очень следят за мной. Но раз почти удалось.
— Как?
— Прикопила веронал. Очень трудно тут доставать, только три порошка добыла. Вы не знаете, можно от веронала умереть?
— Не знаю.
Я чувствовала, что мы ведем какой-то сумасшедший разговор, но она покоряла меня своей деловой манерой говорить.
— Три порошка мало, я живучая. Теперь мне больше не дают, надо тогда было быть терпеливее. Такая досада, что не удалось, я тогда все так хорошо подготовила: выпросила бинтов, скрутила из них веревку, привязала к машинке уборной, закинула мертвую петлю, приняла веронал, думала, действеннее будет, потом — голову в петлю и прыгнула, чтобы петля затянулась. Даже весело в ту минуту было, — заканчивает она возбужденно.
— Ну?
— Соседка проснулась, когда я захрипела. Вы видите, я очень высокая, — потянулась она во всю койку, — вероятно, в беспамятстве ноги мне помешали, и я не сразу задохнулась, — говорит она упавшим голосом. — Только противно очень.
— Что противно?
— Когда очнулась. Обыкновенно уносят в амбулаторию, а тут думали, что я совсем мертвая, и бросили меня там, в одной рубашке на грязном полу.
— Где?
— Внизу, как войдете с лестницы, где столик дежурного.
Да, это место было мне знакомо: там испугалась я безносого лица надзирательницы в красном платке. А теперь здесь, в камере, передо мной развертывалась целая эпопея погони за смертью, которая одна могла освободить от тюремных мук и власти ГПУ. Я не могла удержаться и спросила:
— Вы вешались здесь?
— Да, вон там, — непринужденно показала она мне на водяной ящик уборной, за кронштейн которого она закидывала веревку. Я слушала ее так же спокойно, как она мне рассказывала. Она вводила меня в жизнь тюрьмы, как иностранку знакомят с обычаями новой для нее страны. Смерть Э., разбившейся на лестнице, смерть Б., повесившейся дома, и покушения этой несчастной объединяли тюрьму и «волю». Здесь было то же стремление, только смерть было догнать труднее, чем там.
— Надо умирать с голоду, — продолжала она развивать свои мысли. — Это вернее всего.
— А разве дают голодать?
— Я голодала двадцать дней, пока они спохватились. Они боятся голодовок только в общих камерах. Я сидела одна, пищу брала и незаметно выливала в уборную, никто и не обращал внимания, но меня вызвали на допрос, а я идти уж не могла. Тут они подняли возню, поволокли меня в больницу, все доктора с ума сошли, и выходили насильно. Но если бы вы знали, как вкусно пить вино после голодовки! — оживилась она. Крохотная рюмочка, а как целая бутылка шампанского.
Глаза у нее сверкнули былым лукавством.
— Эх, любила пожить, любила кутнуть, грешница я. Но в чем же тут зло. Господи, Господи! Муж работал, как вол; если когда и веселились, то веселились на свои же деньги, а им-то что? Сами ему тысячи платили, покоя не давали, — только работай, а теперь скажи им, откуда деньги были, почему два раза ужинали в «Европейской»? Фарисеи проклятые, — деньги швыряют, рестораны дорогие открывают, а потом жизнью плати за все. «Подкупы иностранных капиталистов»... — горько рассмеялась она. — А что я про них знаю? Что в романах Голсуорси читала. Что бы мы делали с их деньгами, когда своих некуда было тратить: ни платья, ни угощения, ничего не купишь. Теперь так же?
— Гораздо хуже: просто ничего нет, едва еду можно добыть самую скверную.
— Нет, не могу я так больше, не могу, — опять возвращалась она к своей идее-фикс. — Мне обещали свидание с сыном, посмотрю на него в последний раз и освобожу его от себя. Второй голодовки сердце не выдержит.
— Мучительно это?
— Нет. Первые дни только, потом наступает такая слабость, что все время, как во сне. Сны хорошие: воля, жизнь настоящая, сын, мальчик мой милый, родной, дорогой. Эх, пустили бы домой, только бы для него и жила, все бы силы ему отдала.
— Может быть, пустят? Должно же кончиться ваше дело?
— Нет, — сказала она зло и сурово. — Вы их не знаете. Они меня не выпустят, потому что я никогда не скажу им той лжи, которую они от меня требуют, а мужа все равно они здесь заставляют работать как раба, на стройки возят, на заседания даже вывозят, а держат в камере, под замком. Хорош — тюремный спец, каторжный спец! Не знаю, как назвать. Их теперь здесь много, целое инженерное бюро. Нет, от них только смерть спасет.
Лицо у нее стало жестким и старым. Не годы, а пережитое за год исчерпало ее силы. Она увидела здесь то, что страшнее смерти, — всю бездну надругательства над человеком.
Под утро я согрелась и задремала от усталости. Мне снилось, что я дома и заснула, забыв потушить лампу. Я протянула руку и проснулась от холода.
— Вы что? — спросила меня соседка, которая теперь сидела на койке и внимательно смотрела на меня.
Для нее день, ночь слились в одно пустое, тяжкое время, которого никак не изжить.
— Свет. Мне приснилось, что я забыла потушить лампу.
— У меня не тушат свет, боятся, что повешусь. Спите, сегодня на допрос возьмут.
Но я не могла больше заснуть. В последний раз я ощутила дом и теперь с горечью навсегда отрывалась от прежней жизни, от сына, от всего, что было дорого и мило. Тюрьма смыкалась надо мной. Неужели и меня она должна была привести к мечте о смерти?
Черное море
«Шнелльботы». Германские торпедные катера Второй мировой войны. «Шнелльботы» на войне. Черное море
Черное море стало последним театром войны, на котором появились германские торпедные катера. Решение о развертывании здесь небольшого флота для ведения «прибрежной войны» (ПЛ II серии, рейдовые тральщики, десантные корабли типа MFP и т.д.), после ряда проволочек (Впервые вопрос о переброске ТКА на Черноморский театр рассматривался в ставке Гитлера на совещании по военно-морским вопросам в конце июля 1941 года. В результате было решено использовать «шнелльботы» в Ла-Манше, а на юг отправить болгарские и румынские катера, построенные на немецких (болгарский F-3, бывший германский S-1) и голландских (два болгарских и четыре румынских катера) верфях), было принято в конце 1941 года. Реально же оно не могло быть осуществлено до весны будущего года. В числе прочих подразделений кригсмарине планировалось перебросить и флотилию торпедных катеров. Выбор пал на 1-ю флотилию (корветтен-капитан Хейнц Бирнбахер), как наиболее подготовленную. К концу декабря пять из шести катеров (S-26, S-27, S-28, S-40 и S-102) после профилактического ремонта были сосредоточены в Гамбурге. Шестой - S-72 - вступил в строй в феврале 1942-го и присоединился в самый последний момент. Операция началась в конце того же месяца, сразу после вскрытия Эльбы и Дуная (По другим данным, флотилия с декабря 1941 по март 1942 года проделала путь до Инголыитадта и в конце месяца, после вскрытия Дуная, начала спуск катеров на воду). Процедура перевода кораблей на Черное море была весьма неординарной технической операцией. После снятия вооружения и двигателей максимально облегченные «шнелльботы» буксировались вверх по Эльбе до Дрездена.
Глава 25
Сквозь ад русской революции. Воспоминания гардемарина. 1914–1919. Глава 25
В августе 1919 года верховное командование красных решило покончить с Северо-западной армией, которая в это время приблизилась на опасное расстояние к Петрограду. На позициях красных за линией фронта наблюдались признаки повышенной активности, пленные сообщали о ежедневном прибытии на фронт свежих красных дивизий. Мы ожидали крупного наступления каждое утро и пытались предотвратить главный удар. Но еще до того, как красные выбрали время для его нанесения, мы получили приказ штаба о всеобщем отступлении. Большинство железнодорожных путей и шоссе между Петроградом и границей Эстонии тянулись по прямой линии с востока на запад, но по каким-то непонятным причинам было приказано оставить главные пути и отступать в юго-западном направлении. Лишь бронепоезда были вынуждены двигаться на запад по основному пути на Ямбург, нам дали указания обеспечивать их свободное прохождение до тех пор, пока последняя воинская часть не перейдет железнодорожное полотно с севера. Во время отступления нервозность всегда достигает апогея, все становится возможным, когда войска перемещаются по проселочным дорогам в стороне от известных им ориентиров. Когда белые пехотинцы отступили за железнодорожные пути, противник совершил рывок вперед вдоль прибрежного шоссе, тянувшегося параллельно железной дороге. На другой день мы все еще находились на расстоянии примерно 50 миль к востоку от Ямбурга и стояли перед угрозой быть отрезанными от своей базы.
I. Прощание
Побег из ГУЛАГа. Часть 3. I. Прощание
Я вернулась со свидания в смятении. Итак, надо было собираться в дорогу; эта жизнь была кончена, будет ли другая — неизвестно. Родина напоила и накормила горем досыта, и все же это была родина, кто бы ни правил ею. Еще полгода надо было прожить, зная, что будущего здесь уже нет. Дома, на улице, на работе я постоянно думала об одном: это в последний раз. Ленинград, набережная, Нева, Адмиралтейство, Зимний дворец, который после революции непрерывно перекрашивали: в зеленый — под «Елизавету», в песочный — под «Екатерину», а теперь делали яично-желтым, под одно с Главным штабом, — все это останется, будет перемазываться, перестраиваться и все же останется милым, дорогим Петербургом, а мне надо уйти отсюда навсегда. Хотелось, как перед смертью, проститься со всем, что любила. Россия была такой прекрасной страной! Одна шестая часть мира. «От финских хладных скал До пламенной Колхиды»... А что из этого осталось для меня? Пробег Ленинград — Кемь? УСЛОН — Управление соловецких лагерей особого назначения? Пора бросить лирику. Впереди нелегкий путь. Положат нас троих гепеусты где-нибудь у границы, вот и будет последний привет России. Надо готовиться к побегу: продавать остатки вещей, покупать другие на дорогу, соображать, что нужно. Денег надо. Он просил тысячи две-три. За границей это, говорят, не пригодится, потому что советские бумажки никто не хочет брать, но может быть, удастся нанять проводника или откупиться от того, кто попадется на дороге. Я бросилась продавать вещи: предлагать в комиссионные магазины, букинистам.
Chapter VII
The pirates of Panama or The buccaneers of America : Chapter VII
Lolonois equips a fleet to land upon the Spanish islands of America, with intent to rob, sack and burn whatsoever he met with. OF this design Lolonois giving notice to all the pirates, whether at home or abroad, he got together, in a little while, above four hundred men; beside which, there was then in Tortuga another pirate, named Michael de Basco, who, by his piracy, had got riches sufficient to live at ease, and go no more abroad; having, withal, the office of major of the island. But seeing the great preparations that Lolonois made for this expedition, he joined him, and offered him, that if he would make him his chief captain by land (seeing he knew the country very well, and all its avenues) he would share in his fortunes, and go with him. They agreed upon articles to the great joy of Lolonois, knowing that Basco had done great actions in Europe, and had the repute of a good soldier. Thus they all embarked in eight vessels, that of Lolonois being the greatest, having ten guns of indifferent carriage. All things being ready, and the whole company on board, they set sail together about the end of April, being, in all, six hundred and sixty persons. They steered for that part called Bayala, north of Hispaniola: here they took into their company some French hunters, who voluntarily offered themselves, and here they provided themselves with victuals and necessaries for their voyage. From hence they sailed again the last of July, and steered directly to the eastern cape of the isle called Punta d'Espada.
718 - 843
From 718 to 843
High Early Middle Ages. From the beginning of Charles Martel's rule in 718 to the Treaty of Verdun in 843.
1453 - 1492
From 1453 to 1492
Last period of Late Middle Ages. From the fall of Constantinople in 1453 to the Discovery of America by Christopher Columbus in 1492.
Jacob van Heemskerck (1906)
HNLMS Jacob van Heemskerck (1906). Coastal defence ship or pantserschip of the Royal Netherlands Navy / Koninklijke Marine
Jacob van Heemskerck HNLMS Jacob van Heemskerck was a coastal defence ship (or simply pantserschip in Dutch) in the Royal Netherlands Navy / Koninklijke Marine. Laid down at Rijkswerf, Amsterdam in 1905. Launched 22 September 1906 and commissioned 22 April 1908. It had a long service history, saw action in World War II as a floating battery both for Netherlands and Germany. Then rebuilt into an accommodation ship after the war and decommissioned only on 13 September 1974. There was also the second vessel of the type, Marten Harpertzoon Tromp. The two were not exactly the same though. Jacob van Heemskerck was slightly smaller and had extra two 150-mm gun installed. Both ships were of a quite unique type, specific to Royal Netherlands Navy. By 1900 Koninklijke Marine practically consisted of two parts, more or less distinct: one for protecting homeland and another mostly concerned with Dutch East Indies defence. Or, in other words, a branch for European affairs and a branch for handling overseas issues. Not only in Dutch East Indies, but also in other parts of the world, where Netherlands had its dominions.
843 - 1095
С 843 по 1095 год
Поздний период Раннего Средневековья. От Верденского договора в 843 до Клермонского собора в 1095.
Предисловие
Побег из ГУЛАГа. Предисловие
«Нет, и не под чуждым небосводом, И не под защитой чуждых крыл — Я была тогда с моим народом, Там, где мой народ, к несчастью, был.» Анна Ахматова Книжка эта автобиографична, потому что только о себе я могу говорить, не подводя никого под тюрьму и ссылку, но моя судьба не отличается от жизни сотен и тысяч других интеллигентных женщин. Все мы с детства прошли большую школу, чтобы выработать в себе культуру, необходимую не только нам самим, но и стране, которой мы стремились служить своим трудом. Никто из нас враждебно не встретил революции и многие с воодушевлением отдавали все свои силы служению новому строю. И все же большинство из нас испытало общую участь: не только голод, когда нечем было накормить ребенка; гражданскую войну, когда некуда было спрятать его от пуль, — но и тюрьму и ссылку. Конечно, если специалистов, после того как их руками было создано все, что можно назвать достижениями революции, квалифицировали как «вредителей», то ничто не защищало нас от превращения в «жен вредителей». В этом была простая логика: чтобы ликвидировать интеллигенцию «как класс», нужно было уничтожить не только мужчин, но и женщин, а с ними и их ребят. Нас гнали общим путем бессмысленного, жестокого уничтожения. Террор, начавшийся три года назад, еще не кончен. Не знаю, кто может еще уцелеть. Знаю одно, что на воле и в тюрьме мы жили все одним желанием — сказать людям, каким путем пошла свобода в стране, которую многие считают страной будущего счастья человечества.
Chapter VIII
The voyage of the Beagle. Chapter VIII. Banda Oriental and Patagonia
Excursion to Colonia del Sacramiento Value of an Estancia Cattle, how counted Singular Breed of Oxen Perforated Pebbles Shepherd Dogs Horses broken-in, Gauchos riding Character of Inhabitants Rio Plata Flocks of Butterflies Aeronaut Spiders Phosphorescence of the Sea Port Desire Guanaco Port St. Julian Geology of Patagonia Fossil gigantic Animal Types of Organization constant Change in the Zoology of America Causes of Extinction HAVING been delayed for nearly a fortnight in the city, I was glad to escape on board a packet bound for Monte Video. A town in a state of blockade must always be a disagreeable place of residence; in this case moreover there were constant apprehensions from robbers within. The sentinels were the worst of all; for, from their office and from having arms in their hands, they robbed with a degree of authority which other men could not imitate. Our passage was a very long and tedious one. The Plata looks like a noble estuary on the map; but is in truth a poor affair. A wide expanse of muddy water has neither grandeur nor beauty. At one time of the day, the two shores, both of which are extremely low, could just be distinguished from the deck. On arriving at Monte Video I found that the Beagle would not sail for some time, so I prepared for a short excursion in this part of Banda Oriental. Everything which I have said about the country near Maldonado is applicable to Monte Video; but the land, with the one exception of the Green Mount 450 feet high, from which it takes its name, is far more level.
Contents
Map of contents in English, French and other languages, using Latin-based scripts
Contemporary Period
Contemporary Period : from 1918 to the present day
Contemporary Period : from 1918 to the present day.