Глава VIII

Банда-Орьенталь и Патагония

---

Поездка в Колония-дель-Сакрамьенто
Цена эстансии
Как подсчитывают скот
Особая порода быков
Продырявленные голыши
Пастушьи собаки
Выездка лошадей, гаучосы как наездники
Нравы жителей
Ла-Плата
Рои бабочек
Пауки-воздухоплаватели
Свечение моря
Бухта Желания
Гуанако
Бухта Сан-Хулиан
Геология Патагонии
Исполинское ископаемое животное
Постоянство типов организации
Изменения в фауне Америки
Причины вымирания

---

Будучи задержан недели на две в столице, я был рад вырваться из нее на борту почтового судна, которое шло в Монтевидео. Жизнь в городе, находящемся в состоянии блокады, никогда не бывает приятной; ко всему этому еще добавлялись постоянные страхи перед разбойниками в самом городе. Часовые были худшими из них, ибо благодаря своей должности и имея оружие в руках они грабили с таким сознанием своей силы, что были совершенно неподражаемы.

Переезд наш был очень долгим и скучным. На карте Ла-Плата имеет вид величественного эстуария, но в действительности дело обстоит далеко не так. В широких просторах мутной воды нет ничего ни величественного, ни красивого. Только раз в течение дня едва удалось разглядеть с палубы оба берега, и тот и другой крайне низменные. По прибытии в Монтевидео я узнал, что «Бигль» не уйдет в плавание еще некоторое время, и стал готовиться к непродолжительной поездке по этой части Банда-Орьенталь. Все, что я говорил об окрестностях Мальдонадо, справедливо и относительно Монтевидео, только местность здесь, за единственным исключением Зеленой горы, высотой в 450 футов, от которой город и получил свое название, гораздо более плоская. Очень немного участков на этой холмистой, покрытой травой равнине огорожено; только возле города попадаются ограды в виде земляных валов, покрытых агавами, кактусами и укропом.

14 ноября. — Мы выехали из Монтевидео во второй половине дня. У меня было намерение проехать в город Колония-дель-Сакрамьенто, расположенный на северном берегу Ла-Платы напротив Буэнос-Айреса, откуда последовать вверх по Уругваю до селения Мерседес на Рио-Негро (одной из многочисленных южноамериканских рек с таким названием), а затем уже вернуться прямо в Монтевидео. Мы переночевали в доме моего проводника в Канелонесе. Утром мы рано поднялись в надежде, что сумеем проехать побольше; но наши старания были напрасны, потому что разлились все реки. Мы переправились на лодках через речки Канелонес, Сайта-Лусия и Сан-Хосе, на что потратили довольно много времени. В прошлую поездку я переезжал через Сайта-Лусию возле устья и с удивлением наблюдал, как легко преодолели наши лошади всю ширину реки, не менее чем 600 ярдов, хотя они и не привыкли плавать. Когда я упомянул об этом случае в Монтевидео, мне рассказали, как в Ла-Плате потерпело крушение одно судно, на котором находилось несколько акробатов со своими лошадьми, и одна лошадь проплыла 7 миль до берега. В этот день я с любопытством наблюдал, с какой ловкостью гаучо заставлял норовистую лошадь плыть по реке. Он сбросил с себя одежду и, вскочив ей на спину, въехал в воду так глубоко, что лошадь уже не могла больше идти; тогда, соскользнув по крупу, он схватил ее за хвост, и каждый раз, когда лошадь поворачивала обратно, человек пугал ее, плеская ей в морду водой и заставляя таким образом двигаться дальше. Как только лошадь коснулась дна на другом берегу, гаучо подтянулся на руках и прочно уселся верхом, овладев уздой прежде, чем лошадь вышла на берег. ' Голый человек на неоседланной лошади — чудесное зрелище; я не имел никакого представления о том, как хорошо подходят друг к другу эти два животных. Хвост лошади оказывается очень полезным придатком: я переправлялся через реку в лодке, в которой было четыре человека, и ее тащила лошадь таким же образом, как и того гаучо. Если человеку верхом на лошади нужно перебраться через широкую реку, то лучший способ уцепиться одной рукой за переднюю луку или за гриву, а другой рукой загребать воду.

Мы ночевали и провели весь следующий день на почтовой станции Куфре. Вечером приехал почтальон. Он опоздал на день из-за разлива Рио-Росарио. Большой беды, однако, здесь не было: несмотря на то, что он проезжал через несколько главных городов Банда-Орьенталь, весь багаж его состоял из двух писем! Вид, раскрывавшийся перед домом, был очень привлекателен — холмистая зеленая поверхность, далекие отблески Ла-Платы. Я замечаю, что смотрю на эту провинцию совсем не такими глазами, какими смотрел во время моего первого посещения. Припоминаю, что тогда я считал ее необыкновенно плоской; но теперь, после скачки по пампасам, мне приходится только удивляться, что могло побудить меня назвать ее плоской. Местность представляет собой ряд неровностей, которые сами по себе совсем невелики, но по сравнению с равнинами Санта-Фе — настоящие горы. Благодаря этим неровностям здесь текут в изобилии маленькие ручейки, а трава — зеленая и роскошная.

17 ноября. — Мы переправились через Росарио, глубокую и быструю реку, и, миновав селение Колья, к полудню приехали в Колонйя-дель-Сакрамьенто. Мы проделали путь в 20 лье по местности, покрытой чудесной травой, но бедной скотом и населением. Мне предложили переночевать в Колонии, а на другой день поехать вместе с одним господином в его эстансию, где были какие-то скалы из известняка. Город построен на каменистом мысу, примерно так же как Монтевидео. Он сильно укреплен, но укрепления и сам город изрядно пострадали в Бразильскую войну. Город очень старинный: неправильные улицы и окружающие его рощи старых апельсинных и персиковых деревьев придают ему какую-то привлекательность. Любопытны развалины церкви: она служила пороховым складом, и в нее ударила молния в одну из бесчисленных лаплатских гроз. Две трети здания было снесено до самого основания, а оставшиеся руины служат своеобразным памятником соединенным силам молнии и пороха. Вечером я гулял у полуразрушенных стен города. Здесь был главный театр военных действий в Бразильскую войну — войну самую тягостную для этой страны не столько по непосредственным ее результатам, сколько потому, что она породила тьму генералов и других офицерских чинов. В Соединенных провинциях Ла-Платы насчитывается (правда, не состоит на жалованье) больше генералов, чем в Соединенном Королевстве Великобритании. Эти господа полюбили властвовать и не прочь немножко пострелять. Потому-то здесь всегда много таких людей, которые ждут случая вызвать беспорядки и свергнуть правительство, до сих пор никогда еще не имевшее прочной основы. Впрочем я заметил и здесь, и в других местах всеобщий интерес к выборам президента, и это мне кажется добрым признаком, говорящим в пользу будущего расцвета этой маленькой страны. Население не требует большого образования от своих представителей; я слышал, как несколько человек спорили о достоинствах депутатов от Колонии, и при этом было сказано, что «хотя они и не деловые люди, но все могут подписать свое имя»; это, по мнению спорящих, должно было удовлетворить всякого разумного человека.

18 ноября. — Я поехал с моим хозяином в его эстансию у Арройо-де-Сан-Хуан. Вечером мы объехали имение кругом; в нем было 2,5 квадратных лье, и оно лежало в так называемом ринконе: одна сторона выходила к Ла-Плате, а две другие были защищены недоступными для переправы ручьями. Здесь была превосходная гавань для маленьких судов и изобилие мелкого леса, ценившегося как топливо, которым снабжался Буэнос-Айрес. Я заинтересовался ценой такой крупной эстансии. Тут было 3 000 голов крупного рогатого скота (а прокормиться вполне могло бы втрое или вчетверо больше), 800 кобылиц, в том числе 150 объезженных, и 600 овец. Тут было сколько угодно воды и известняка, грубой постройки дом, превосходные коррали и персиковый сад. За все это хозяину предлагали 2 000 фунтов стерлингов и он просил надбавить всего только 500 фунтов, но продал бы, вероятно, и дешевле. Главные хлопоты по эстансии состоят в том, чтобы два раза в неделю сгонять скот в одно место — приручать и подсчитывать. Это, конечно, затруднительно, когда в одном месте собрано 10—15 тысяч голов скота. С делом справляются, пользуясь тем, что скот все время распределяется небольшими стадами по 40—100 голов. Каждое стадо отличают по нескольким особым образом клейменым животным и определяют число голов в нем; таким образом, стоит только потеряться одному животному из десятка тысяч, как будет замечено его отсутствие в одной тропилье. В бурную ночь скот весь перемешивается, но на следующее утро он снова распределяется на тропильи, как накануне; это значит, что каждое животное узнает своих собратьев среди десятка тысяч остальных.

Два раза я встречал в этой провинции быков очень интересной породы, называемой ньята. Судя по наружности, они занимают такое же положение относительно остального скота, как бульдог или мопс занимают относительно прочих собак. Лоб у них очень низкий и широкий, конец носа вздернут кверху, а нижняя губа сильно оттянута назад; нижняя челюсть выдается за верхнюю и вместе с тем загибается вверх, а потому зубы всегда открыты. Ноздри сидят высоко и очень широко открыты, глаза навыкате. На ходу они низко держат голову, сидящую на короткой шее; их задние ноги длиннее передних в большей мере, чем у обыкновенного скота. Эти открытые зубы, укороченная голова и открытые кверху ноздри придавали им самое нелепое, самоуверенное и невероятно надменное выражение.

Уже после возвращения в Англию я благодаря любезности моего друга капитана королевского флота Саливена получил череп, который хранится теперь в Хирургическом училище. Дон Ф. Мунис из Лухана любезно собрал для меня все, какие только мог, сведения относительно этой породы. Из его данных вытекает, что лет 80—90 назад эти животные были редки и в Буэнос-Айресе их держали как диковинку. Всеобщее мнение таково, что порода эта возникла у индейцев к югу от Ла-Платы, где ее считают самой обыкновенной. Даже и по сей день те из этих животных, которых выводят в провинциях, лежащих у Ла-Платы, проявляют свое полудикое происхождение: они легче приходят в ярость, чем обыкновенный скот, а корова легче бросает своего первого теленка, если к ней слишком часто ходят или беспокоят ее. Замечательно, что почти таким же аномальным строением, как у породы ньята, отличается, как сообщил мне д-р Фолконер, крупное вымершее жвачное в Индии, сиватерий. Порода очень постоянна: бык и корова ньята неизменно производят телят ньята. Бык ньята с обыкновенной коровой или обыкновенный бык, скрещенный с коровой ньята, производят потомство с промежуточными признаками, но все-таки признаки ньяты сильно выражены; по мнению сеньора Муниса, — в противоположность утвердившемуся среди животноводов представлению об аналогичных случаях — существуют самые очевидные доказательства того, что корова ньята, скрещенная с обыкновенным быком, передает свои особенности сильнее, чем бык ньята, скрещенный с обыкновенной породой. Когда трава на пастбище достаточно высока, ньята щиплет ее, как и обыкновенный скот, языком и нёбом; но во время больших засух, когда гибнет столько животных, порода ньята оказывается в очень невыгодных условиях и могла бы погибнуть, если бы за ней не ухаживали; дело в том, что обыкновенный рогатый скот, как и лошади, может с грехом пополам прокормиться, обрывая губами листья с молодых веток деревьев и с тростника, а ньята этого делать не может, так как губы у нее не сходятся, и потому она, оказывается, гибнет раньше обыкновенного скота. Этот факт поражает меня как наглядный пример того, как мало способны мы судить по явлениям обыденной жизни о том, какими обстоятельствами, встречающимися только на протяжении долгих промежутков времени, может обусловливаться малочисленность или исчезновение вида.

19 ноября. — Проехав долину Лас-Вакас, мы переночевали в доме одного североамериканца, который занимался обжигом извести на Арройо-де-лас-Виворас. Утром мы поехали на длинную косу на берегах реки, называемую Пунта-Горда. По дороге мы старались разыскать ягуара. Мы видели множество свежих следов и ходили к деревьям, где, говорят, ягуары точат когти, но спугнуть зверя нам не удалось. Отсюда предстали нашему взору великолепные воды Уругвая. Благодаря прозрачности и быстроте течения эта река по своему виду намного превосходит свою соседку Парану. На противоположном берегу несколько рукавов из этой последней реки впадают в Уругвай, и при свете солнца можно было совершенно ясно увидеть воду двух цветов.

Вечером мы отправились в путь в сторону Мерседеса на Рио-Негро. С наступлением ночи мы подъехали к какой-то эстансии и попросили разрешения переночевать. Это было очень большое имение, в 10 квадратных миль, а владелец ее был одним из крупнейших земельных собственников в стране. Имением управлял его племянник; там был еще один армейский капитан, бежавший на днях из Буэнос-Айреса. Если учесть общественное положение моих собеседников, то нужно признать, что разговор был весьма забавный. Они, по обыкновению, выражали безграничное удивление по поводу того, что земля круглая, и едва могли поверить, что если бы сделать достаточно глубокую дыру, то она вышла бы с другой стороны земли. Они слыхали, однако, о стране, где шесть месяцев светло, а шесть темно и где жители очень высокие и худые! Их интересовали цены и качество лошадей и рогатого скота в Англии. Узнав, что мы не ловим нашу скотину лассо, они .воскликнули: «Ах, так вы пользуетесь одними только боласами!» Представление об огороженных полях было для них и вовсе ново. Под конец капитан сказал, что хочет мне задать один вопрос и будет очень обязан, если я скажу ему всю правду. Я затрепетал при мысли о том, что этот вопрос может оказаться чересчур ученым, но услыхал: «Не правда ли, дамы в Буэнос-Айресе — самые красивые в мире?» Я ответил как настоящий ренегат: «Они так прелестны!» Он присовокупил: «У меня есть еще один вопрос. Носят ли дамы где-нибудь еще в мире такие большие гребни?» Я торжественно заверил его, что не носят. Они пришли в полный восторг. Капитан воскликнул: «Слышите, человек, который видел полмира, говорит, что это так; мы всегда так думали, но теперь знаем наверное». Мое замечательно верное суждение о гребнях и красоте обеспечило мне самый радушный прием; капитан заставил меня лечь в свою кровать, а сам устроился спать на рекадо.

21 ноября. — Выехали с рассветом и медленно ехали весь день. Геологическое строение этой части провинции отлично от остальной страны и очень сходно со строением пампасов. Поэтому здесь были громаднейшие заросли чертополоха, а также кардона; впрочем, всю местность можно было бы назвать одной сплошной зарослью этих растений. Оба этих вида растут отдельно, каждое растение совместно со своими сородичами. Кардон доходит лошади до спины, но пампасский чертополох часто бывает выше макушки всадника. О том, чтобы отъехать с дороги хоть на ярд, не может быть и речи; да и сама дорога частично, а кое-где и полностью, зарастает. Пастбищ здесь, конечно, нет совсем; если корова или лошадь зайдет в заросли, то на некоторое время совершенно пропадает. Поэтому перегонять скот в это время года очень рискованно: когда измученным животным попадается на пути чертополох, они бросаются туда, и больше их уже не увидишь. В этом районе очень мало эстансий, да и те немногие располагаются по соседству с сырыми долинами, где, к счастью, не может расти ни одно из этих всеподавляющих растений. Так как ночь наступила прежде, чем мы добрались до цели нашего путешествия, мы заночевали в жалкой маленькой лачуге, где жили крайне бедные люди. Чрезвычайная, хоть несколько церемонная учтивость хозяина и хозяйки, если принять в соображение уровень их жизни, была просто восхитительна.

22 ноября. — Приехали в эстансию на Беркело, принадлежащую одному очень гостеприимному англичанину, к которому у меня было рекомендательное письмо от моего друга м-ра Ламба. Я пробыл здесь три дня. Один раз утром я поехал с моим хозяином к Сьерра-дель-Педро-Флако, миль за двадцать вверх по Рио-Негро. Почти вся местность была покрыта хорошей, правда грубой, травой, доходившей лошади до брюха; и тем не менее и здесь на пространстве многих квадратных лье вовсе не было скота. Будь населения больше, провинция Банда-Орьенталь могла бы прокормить поразительные количества животных; в настоящее время годовой экспорт кож из Монтевидео составляет три тысячи штук, а значительное количество их потребляется на месте или пропадает впустую. Один эстансьеро [помещик] говорил мне, что ему часто приходилось посылать большие партии скота на дальнее расстояние, на фабрику для засола, и что уставшую скотину нередко приходилось убивать на дороге и обдирать; но ему никак не удавалось убедить гаучосов есть ее, и каждый вечер они резали на ужин новое животное! Вид на Рио-Негро с Сьерры был живописнее всего, что я видел в этой провинции. Широкая, глубокая и быстрая река вилась у подножия обрывистого каменистого утеса; за ее изгибами следовал пояс леса, а горизонт вдали окаймляла зыбь поросшей низкой травой равнины.

В этих местах я несколько раз слышал о Сьерра-де-лас-Куэнтас, холме, расположенном за много миль к северу. Это название означает «холм бус». Меня уверяли, что там находят громадные количества круглых камешков различных цветов с цилиндрическим отверстием в каждом. Прежде индейцы обыкновенно собирали их, чтобы делать ожерелья и браслеты — пристрастие, кстати сказать, общее как всем диким народам, так и самым культурным. Я не знал, как нужно понимать эти рассказы, но, когда я упомянул о них в разговоре с д-ром Эндрью Смитом на мысе Доброй Надежды, он рассказал мне, что, как он вспоминает, на юго-восточном побережье Африки, милях в ста к востоку от реки Сент-Джонс, ему попадались на взморье среди гравия кварцевые кристаллы, у которых острые края были притуплены трением. Каждый кристалл имел около 5 линий [0,5 дюйма] в диаметре и от 1 до 1,5 дюймов в длину. Во многих из них был маленький канал, проходивший насквозь, правильной цилиндрической формы и таких размеров, что через него легко можно было продеть толстую нитку или тонкую струну. Они были красные или бледно-матовые. Туземцам кристаллы такой формы были знакомы. Я отметил все эти обстоятельства потому, что, хотя в настоящее время не известно ни одного случая кристаллизации в такой форме, сказанное может побудить будущего путешественника исследовать природу этих камешков.

Во время моего пребывания в этой эстансий меня занимали местные пастушьи собаки и рассказы о них. Повстречать во время поездки верхом большую отару овец под охраной одной или двух собак, на расстоянии нескольких миль от жилья и человека, — обычное дело. Меня часто удивляло, как могла установиться такая тесная дружба. Метод воспитания состоит в том, что щенков, пока они еще очень малы, отнимают от матери и приучают к будущим товарищам.

Щенку три-четыре раза в день дают сосать овцу, а также устраивают ему в овчарне гнездышко из шерсти; ему совсем не дают общаться ни с другими собаками, ни с хозяйскими детьми. Кроме того, щенка обыкновенно кастрируют, так что, когда он вырастает, в нем едва ли вообще останутся какие-либо чувства к своим сородичам. В результате такого воспитания у собаки нет желания покинуть отару, и, как другая собака будет защищать своего хозяина, так эта будет защищать овец. Когда приближаешься к отаре, забавно видеть, как собака тотчас же с лаем выскакивает вперед, а овцы все бегут за ней, не отставая, обступив ее, будто старого вожака-барана. Этих собак также легко выучить приводить отару домой вечером в определенный час. Больше всего хлопот доставляет желание щенят поиграть с овцами: забавляясь таким образом, они иногда самым немилосердным образом гоняют своих бедных подданных.

Пастушьи собаки каждый день приходят к дому за мясом и, как только получат кусок, скрываются, как будто им стыдно за себя. В этих случаях домашние собаки сущие деспоты, и даже самая маленькая из них кинется на пришельца и погонится за ним. Но в ту минуту, как овчарка добежит до отары, она поворачивается и начинает лаять, и тут все домашние собаки пускаются со всех ног наутек. Точно так же целая стая голодных диких собак едва ли отважится когда-нибудь (а кое-кто говорил мне, что этого и вовсе не бывает) напасть на отару, которую охраняет пусть даже один из этих верных пастырей. Все это кажется мне любопытным примером податливости склонностей у собаки; и все-таки, дикая ли это собака или же прирученная, она питает чувство уважения или страха ко всем животным, подчиняющимся своим стадным инстинктам. Ибо объяснить, почему одна только собака со своей отарой прогоняет диких собак, можно только тем, что последние как-то смутно чувствуют, будто в таком сообществе собака приобретает такую же силу, как объединяясь со своими сородичами. Ф. Кювье замечает, что все легко приручаемые животные смотрят на человека как на члена их собственного общества и тем самым следуют своему инстинкту стадности. В описанном случае пастушья собака смотрит на овец как на своих собратьев, и это придает ей уверенности, а дикие собаки, хотя и знают, что каждая отдельная овца не только не собака, но и вкусная еда, все-таки до некоторой степени соглашаются с такой точкой зрения при виде отары с пастушьей собакой во главе.

Как-то вечером пришел домидор (объездчик) объезжать молодых лошадей. Опишу его первоначальные действия, потому что, мне кажется, они не отмечались еще другими путешественниками. Табун диких молодых лошадей загоняют в корраль — обширную бревенчатую ограду — и закрывают ворота. Предположим теперь, что человек один, без посторонней помощи, должен поймать лошадь, не знавшую до сих пор ни узды, ни седла, и взобраться на неё. Я думаю, никто, кроме гаучо, ни за что не сумел бы проделать такой штуки. Гаучо выбирает какого-нибудь уже подросшего жеребца и, пока тот мечется по цирку, бросает лассо так, чтобы захватить обе передние ноги животного. Мгновенно лошадь тяжело опрокидывается, и, пока она бьется на земле, гаучо, не ослабляя лассо, обводит его вокруг одной из задних ног, под самой щеткой, притягивает эту ногу к двум передним и затягивает лассо, связывая таким образом все три ноги. Затем он садится на шею лошади и прилаживает к нижней челюсти крепкую узду без удил, для чего пропускает узкий ремешок через кольца на конце поводьев и окручивает его несколько раз вокруг нижней челюсти и языка. Далее обе передние ноги стягиваются вплотную крепким кожаным ремешком, завязанным скользящим узлом. Лассо, связывавшее три ноги, снимается, и лошадь с трудом встает. Теперь гаучо, крепко держа узду, укрепленную на нижней челюсти, выводит лошадь из корраля. Если при этом присутствует еще один человек (в противном случае хлопот гораздо больше), он держит животное за голову, пока первый надевает попону и седло и затягивает подпругу. Во время этой операции лошадь от страха и удивления, что ее стягивают поперек тела, то и дело бросается на землю и не хочет подниматься, пока ее не побьют. Когда бедное животное наконец оседлано, оно еле дышит от страха и все в мыле и поту. Теперь человек, прежде чем сесть верхом, сильно нажимает на стремя, чтобы лошадь не потеряла равновесия, а в тот самый момент, когда забросит ногу на спину животного, дергает скользящий узел, стягивающий передние ноги, и лошадь освобождается. Некоторые домидоры дергают узел, пока животное еще лежит на земле, и, стоя над седлом, дают лошади подняться под собой на ноги. Вне себя от страха лошадь делает несколько бешеных прыжков, а затем пускается во весь опор; вконец измучив ее, человек терпеливо приводит лошадь обратно в корраль, где бедное животное, разгоряченное и едва живое, отпускают на волю. Больше всего хлопот с теми животными, которые не желают скакать, а упрямо бросаются на землю. Все это дело невероятно трудное, но в два-три приема лошадь бывает укрощена. Однако еще несколько недель на ней нельзя ездить с железными удилами и жесткими кольцами, потому что она должна научиться узнавать волю седока по движению повода, а до того и самая сильная узда ничему не поможет.

Животных в этих странах так много, что человечное обращение с ними не связано тесно с собственной выгодой, а потому, боюсь, с таким обращением здесь едва ли знакомы. Однажды, когда я ехал по пампасам с одним очень почтенным эстансьеро, моя лошадь, утомившись, отстала. Этот человек все время кричал, чтобы я пришпорил ее. Когда же я возразил, что жалко лошадь, ибо она совсем измучена, он воскликнул: «Ну и что же — пустяки — шпорьте ее — это моя лошадь». Мне нелегко было втолковать ему, что я не желаю пользоваться шпорами ради самой лошади, а не в его интересах. Он воскликнул в величайшем изумлении: «Ah, Don Carlos, que cosa!» [«Ax, дон Карлос, что за пустяки!»]. Было совершенно очевидно, что подобная мысль никогда прежде не приходила ему в голову.

Всем известно, что гаучосы — прекрасные наездники. Они не могут себе представить, как это можно свалиться с лошади, что бы она ни вытворяла. По их понятиям, хороший наездник тот, кто может справиться с неукрощенным жеребцом, кто соскакивает на ноги, когда лошадь под ним падает, и способен совершать другие подвиги в этом роде. Я слышал, как один человек бился об заклад, что двадцать раз повалит свою лошадь на землю и девятнадцать раз из них не упадет сам. Я вспоминаю, как один гаучо на моих глазах ездил на очень упрямом коне; конь три раза подряд поднимался на дыбы так высоко, что со страшной силой опрокидывался навзничь. Человек, с необыкновенным хладнокровием определяя подходящий момент, соскальзывал с лошади как раз во-время — ни секундой раньше, ни секундой позже; но как только лошадь вставала, человек снова вскакивал ей на спину и, наконец, пустил ее вскачь. Кажется, что гаучосы никогда не напрягают своих мышц. Однажды я наблюдал хорошего наездника, с которым мы вместе скакали галопом, и думал про себя: «Если только лошадь прыгнет сейчас в сторону, он наверняка упадет — так беспечен он в седле». В тот же миг под самым носом у лошади вскочил со своего гнезда самец-страус; молодая лошадь, как олень, прыгнула в сторону; что же касается человека, то он, можно сказать, только разделил и испуг, и прыжок своей лошади.

В Чили и Перу приучению лошади к узде уделяют большее внимание, чем в провинциях Ла-Платы, и это обусловлено, очевидно, более сложным рельефом местности. В Чили лошадь не считается окончательно объезженной, пока ее нельзя остановить на всем скаку в любом месте, например на плаще, брошенном на землю, или под самой стеной, так что вздыбленное животное задевает стену копытами. Я видел горячего коня, которого всадник, управляя только указательным и большим пальцем, заставил проскакать во весь опор через двор, а затем пустил его описывать очень быстрые круги вокруг столба веранды, так хорошо сохраняя расстояние, что всаднику все время удавалось касаться столба вытянутой рукой. Затем он исполнил полувольт в воздухе и, точно так же вытянув другую руку, стал с поразительной скоростью вертеться в обратном направлении.

Такая лошадь действительно хорошо выезжена, и, хотя на первый взгляд все это может показаться бесполезным, тем не менее дело обстоит далеко не так. Подобная выездка есть не что иное, как доведение до совершенства тех качеств, какие бывают необходимы каждый день. Пойманный на лассо вол иногда начинает быстро кружиться, и, если лошадь недостаточно хорошо выезжена, сильно натянутое лассо пугает ее, и она не вертится вслед за волом подобно оси колеса. От таких случаев уже погибло много людей: дело в том, что если лассо захлестнется вокруг тела всадника, то сила, с которой тянут животные с противоположных концов ремня, мгновенно перережет человека чуть ли не пополам. На тех же принципах устраиваются скачки: расстояние составляет всего лишь 200—300 ярдов, зато от лошадей требуется стремительность. Скаковых лошадей приучают не только стоять, касаясь копытами черты, но и ставить все четыре ноги вместе, чтобы с первым же скачком полностью вводилась в действие сила задних ног.

В Чили мне передавали рассказ, который, мне кажется, соответствует истине и наглядно показывает пользу хорошо выезженного коня. Один почтенный человек ехал однажды верхом, повстречал двух всадников и в лошади одного из них признал ту, которую у него недавно украли. Он потребовал свою лошадь, но те в ответ вытащили сабли и погнались за ним. Хозяин краденой лошади на своем добром и быстром коне держался лишь немного впереди преследователей; проезжая мимо густого куста, он обогнул его кругом и резко затормозил коня до полной остановки. Преследователям пришлось пронестись мимо. Тогда он тотчас же ринулся вслед за ними, одному вонзил нож в спину, другого ранил, отнял у умирающего разбойника лошадь и поехал домой. Для таких наезднических трюков необходимы две вещи: очень сильные удила — вроде тех, что у мамелюков, — с силой которых лошадь хорошо знакома, несмотря на редкое их употребление, и большие тупые шпоры, которыми можно пользоваться либо только прикасаясь ими, а то и причиняя острую боль. Я полагаю, что с английскими шпорами, которые колют кожу при самом легком прикосновении, выездить лошадь по южноамериканскому способу было бы невозможно.

В одной эстансии около Лас-Вакаса каждую неделю режут большое число кобыл, чтобы снять с них кожи, хотя цена каждой кожи только 5 бумажных долларов, или около полукроны. На первый взгляд кажется странным, чтобы стоило убивать кобыл ради такого пустяка; но в этой стране считается смешным объезжать кобылу или ездить на ней, а потому они нужны только на развод. Сколько я видел, кобылы используются здесь единственно для вытаптывания пшеничных зерен из колосьев; для этого их гоняют по круглому загону, в котором разбросаны пшеничные снопы. Человек, который резал здесь кобыл, был знаменит тем, что ловко владел лассо. Он бился об заклад, что, стоя на расстоянии 12 ярдов от входа в корраль, без промаха поймает за ноги любое животное, какое только пробежит мимо него. Был тут еще другой человек, утверждавший, что войдет в корраль, поймает кобылу, свяжет ей передние ноги, выведет ее, повалит наземь, убьет и растянет кожу на кольях для сушки (последняя работа весьма утомительна), — и все это проделает с 22 животными за день, или же за тот же срок убьет и обдерет 50 кобыл. Это был бы колоссальный труд, потому что неплохой работой считается ободрать и растянуть для сушки 15—16 шкур за день.

26 ноября. — Я начал свое возвращение напрямик в Монтевидео. Услыхав о каких-то костях гигантских животных на соседней ферме у Сарандиса, маленькой речки, впадающей в Рио-Негро, я поехал туда в сопровождении хозяина, у которого я жил, и купил за 18 пенсов череп токсодона. Череп был найден в целости, но мальчишки выбили из него несколько зубов камнями, а потом стали бросать ими в череп, как в цель. По самой счастливой случайности я нашел на берегу Рио-Терсеро, на расстоянии около 180 миль от этого места, целый зуб, который в точности подошел к одной из лунок в челюсти этого черепа. Я нашел остатки этого необычайного животного еще в двух местах, так что оно, должно быть, часто встречалось здесь в прошлом. Я нашел также несколько больших кусков панциря гигантского животного, сходного с броненосцем, и часть огромного черепа милодона. Кости этого черепа до того свежи, что, согласно анализу м-ра Т. Рикса, содержат 7% животных веществ, а на спиртовке горят маленьким пламенем. Количество остатков в отложении грандиозного эстуария, образующем пампасы и покрывающем гранитные породы в Банда-Орьенталь, должно быть необычайно велико. Мне кажется, что, в каком бы направлении ни провести через пампасы прямую линию, она прошла бы через какой-нибудь скелет или кости. Помимо тех, что я нашел во время моих коротких экскурсий, я слышал еще о многих других, и происхождение таких названий, как «звериная река» и «холм гиганта», совершенно очевидно. Иной раз я слыхал о чудесном свойстве некоторых рек превращать маленькие кости в большие или о том, что, как утверждал кое-кто, кости сами растут. Насколько я знаю,-ни одно из этих животных не погибло, как полагали прежде, в болотах или в илистых руслах рек настоящего времени; их кости только вымыты реками, пересекающими ныне подводные отложения, в которых кости были погребены. Мы можем сделать заключение, что вся территория пампасов — одна обширная могила этих вымерших гигантских четвероногих.

К середине дня 28-го [ноября] мы прибыли в Монтевидео, потратив на дорогу два с половиной дня. Всю дорогу местность была чрезвычайно однообразна, только некоторые места были несколько более каменисты и холмисты, чем близ Ла-Платы. Неподалеку от Монтевидео мы проехали через селение Лас-Пьетрас, получившее название от нескольких громадных округленных глыб сиенита. Оно имело довольно привлекательный вид. В этой стране всякую группу домов, окруженных несколькими смоковницами и возвышающихся на 100 футов над общим уровнем, уже следует признать живописной.

На протяжении последних шести месяцев я имел возможность подметить кое-какие черты характера обитателей этих провинций. Гаучо-сы, или сельские жители, стоят намного выше тех, кто живет в городах. Гаучо неизменно в высшей степени любезен, вежлив и гостеприимен; мне ни разу не пришлось встретить среди них грубости или негостеприимства. Он скромен как в отношении самого себя, так и в отношении своей страны, но в то же время это живой и бойкий малый. С другой стороны, здесь случается много грабежей и льется много крови; главная причина последнего заключается в обыкновении постоянно носить с собой нож. Прискорбно слышать, сколько погибает жизней из-за пустячных ссор. В драке каждый из противников старается попасть другому в лицо и поранить ему нос или глаза, о чем нередко свидетельствуют глубокие, ужасные на вид шрамы. Разбои — естественное следствие повсеместных азартных игр, пьянства и непомерной лени. В Мерседесе я спросил двух человек, почему они не работают. Один серьезно ответил, что дни слишком длинны, а другой — что он слишком беден. Громадное количество лошадей и изобилие пищи губят всякую промышленность. Кроме того, существует столько праздников; и опять-таки не будет успеха ни в каком деле, если не начать его, пока луна на прибыли; так что уже по этим только двум причинам пропадает полмесяца.

Полиция и правосудие совершенно бездействуют. Если убийство совершит человек бедный и его схватят, то посадят в тюрьму, а может быть, и расстреляют; но если этот человек богат и имеет друзей, он может быть уверен, что никаких слишком тяжелых последствий для него не будет. Любопытно, что самые почтенные жители неизменно помогают убийце бежать; по-видимому, они полагают, что человек, убивая, грешит против правительства, а не против народа. У путника нет иной защиты, кроме огнестрельного оружия, и только обычай постоянно носить его с собой и препятствует более частым грабежам.

У высших и более образованных классов, живущих в городах, наблюдаются, хотя, быть может, и в меньшей степени, те же хорошие стороны, что и у гаучосов, но они, боюсь, отмечены многими пороками, от которых гаучо свободен. Чувственность, насмешка над всякой религией и открытая продажность — явления здесь далеко не редкие. Почти каждого чиновника можно подкупить. Начальник почтовой конторы продавал фальшивые почтовые марки. Губернатор и первый министр открыто общими силами грабят провинцию. Как только в дело оказывается замешанным золото, никто уж и не ждет правосудия. Я знал англичанина, который пошел к верховному судье (он говорил мне, что, не зная еще, как в таких случаях действуют, дрожал, входя в комнату) и сказал: «Сэр, я пришел предложить вам 200 (бумажных) долларов (около 5 фунтов стерлингов), если вы в такой-то срок арестуете человека, который надул меня. Я знаю, это противоречит закону, но мой адвокат (такой-то) рекомендовал мне так поступить». Верховный судья благосклонно улыбнулся, поблагодарил его, и еще не наступила ночь, а тот человек уже был в тюрьме. При такой полной беспринципности у многих руководителей страны и при огромном количестве плохо оплачиваемых беспокойных чиновников народ все-таки надеется, что демократическая форма правления будет иметь успех!

При первом знакомстве со здешним обществом поражают две-три особенности действительно замечательные: вежливость и достоинство обращения, господствующие во всех слоях населения, удивительный вкус в одеждах у женщин и равенство всех слоев общества. На Рио-Колорадо с генералом Росасом обыкновенно обедали несколько человек, содержащих мелкие лавчонки. В Баия-Бланке сын майора зарабатывал себе на жизнь изготовлением папирос и хотел сопровождать меня в качестве проводника или слуги в Буэнос-Айрес, но отец боялся отпустить его одного. Многие офицеры в армии не умеют ни читать, ни писать, но все встречаются в обществе как равные. В Энтре-Риос сала состояла только из шести депутатов. Один из них держал простую лавчонку, и это занятие, очевидно, его не унижало. Всего этого и следовало ожидать в новой стране; тем не менее отсутствие дворянства кажется англичанину несколько странным.

Когда говоришь об этих странах, всегда нужно помнить о том, каким образом были они порождены своей чудовищной родительницей — Испанией. В общем, быть может, они скорее достойны похвалы за то, что было сделано, чем упрека в том, что, быть может, упущено. Но нельзя сомневаться в том, что крайний либерализм в этих странах приведет в конце концов к хорошим результатам. Широчайшая терпимость к чужим религиям, забота о средствах воспитания, свобода печати, льготы для всех иностранцев, и, в особенности, как я считаю своим долгом отметить, для каждого заявляющего малейшую претензию на ученость, — все это будет с благодарностью вспоминать всякий побывавший в испанской части Южной Америки.

6 декабря. — «Бигль» отплыл из Ла-Платы, чтобы никогда более не возвращаться в ее мутные воды. Наш путь лежал к бухте Желания на берегу Патагонии. Прежде чем перейти к дальнейшему, я изложу здесь те немногочисленные наблюдения, которые я сделал в море.

Когда корабль находился в море в нескольких милях от входа в Ла-Плату, а затем против берегов северной Патагонии, нас несколько раз окружали насекомые. Как-то вечером, когда мы были милях в десяти от залива Сан-Блас, воздух, насколько хватало глаз, заполнило огромное множество бабочек, летавших роями или стаями. Даже через подзорную трубу нельзя было найти места, где бы не было видно бабочек. Матросы кричали, что «идет снег из бабочек», и явление это именно так и выглядело. Тут было несколько видов, но в основном бабочки принадлежали к форме очень сходной с английской Colias edusa, но не тождественной с ней. Дневных бабочек сопровождали разноусые бабочки и перепончатокрылые; на палубу сел красивый жук (Calosoma). Известны и другие случаи, когда этого жука видели далеко в море, и это тем более замечательно, что очень многие Carabidae летают редко или вовсе не летают. День был ясный и тихий, таким же точно был и день накануне; легкий ветерок то и дело менял направление. Следовательно, нельзя предположить, что насекомых занесло ветром с берега, а, наоборот, приходится заключить, что они прилетели сами. Громадные рои Colias на первый взгляд наводили как будто на мысль о перелетах, какие совершает, например, другая бабочка, Vanessa cardui; но присутствие других насекомых указывает на то, что это случай иного порядка, и даже затрудняет его понимание. Перед заходом солнца поднялся северный ветер, от которого, должно быть, погибли десятки тысяч бабочек и других насекомых.

В другой раз, в 17 милях от мыса Коррьентес, я опустил за борт сетку для ловли пелагических животных. Вытащив ее, я с удивлением обнаружил там порядочное количество жуков, и, хотя дело было в открытом море, соленая вода, по-видимому, не причиняла им большого вреда. Некоторые экземпляры я утерял, но те, что сохранил, принадлежали к родам Colymbetes, Hydroporus, Hydrobius (два вида), Notaphus, Cynucus, Adimonia и Scarabaeus. Сначала я подумал, что этих насекомых принесло ветром с берега; но, когда я рассудил, что из 8 видов 4 относятся к водным и еще 2 также могут быть отчасти к ним отнесены по своим нравам, мне показалось более вероятным, что их отнесла в море маленькая речка, вытекающая из озера близ мыса Коррьентес. Но как бы там ни было, а найти живых насекомых плавающими в открытом океане в 17 милях от ближайшей земли все-таки любопытно. Имеется несколько сообщений о насекомых, занесенных ветром с патагонского берега. Их наблюдал капитан Кук и много позднее капитан Кинг на корабле «Адвенчер». Причина явления заключается, по всей вероятности, в отсутствии деревьев и холмов, которые могли бы прикрыть от ветра, так что ветер очень легко заносит летающее насекомое в открытое море. Самый интересный из известных мне примеров нахождения насекомых вдали от земли — случай с большим кузнечиком (Acrydium), который залетел на борт, когда с подветренной стороны у «Бигля» были острова Зеленого Мыса, а ближайшая земля, мыс Бланке на берегу Африки, лежала не в том направлении, откуда дует пассат, и до нее было 370 миль.

Когда «Бигль» находился в устье Ла-Платы, снасти несколько раз покрывались пряжей паука, ткущего летучую паутину. Однажды (1 ноября 1832 г.) я внимательнее занялся этим явлением. Погода была ясная, и утром в воздухе носились клочья паутины, будто в осенний день в Англии. Корабль находился в 60 милях от берега, откуда дул постоянный, хотя и легкий, бриз. На клочьях висело огромное множество маленьких паучков темно-красного цвета, длиной около 0,1 дюйма. Их было на корабле, должно быть, несколько тысяч. Едва лишь соприкоснувшись со снастью, маленький паучок всегда оказывался на одной нити, а не на хлопьевидной массе, которая состояла, по-видимому, просто из перепутанных отдельных нитей. Паучки были все одного вида, но обоих полов; были тут и молодые пауки, отличавшиеся меньшими размерами и более темным цветом. Я не стану приводить здесь описание этого паука, но отмечу только, что, по-моему, он не входит ни в один из родов, установленных Латрейлем. Как только маленькие воздухоплаватели попадали на корабль, они развили кипучую деятельность: то бегали взад и вперед, то бросались вниз и вновь подымались по нити, то занимались устройством маленькой и очень неправильной сети в углах между канатами. Они могли свободно бегать по поверхности воды. Будучи потревожен, паучок поднимал вверх передние ноги, всем своим видом выражая внимание. Только что появившись, они, казалось, томились жаждой и выдвинутыми челюстями жадно пили капли воды; то же самое заметил и Штрак; не следствие ли это того обстоятельства, что маленькие насекомые прошли через сухой и разреженный воздух? Запасы пряжи у них были, кажется, неистощимы. Наблюдая нескольких паучков, каждый из которых висел на отдельной нити, я несколько раз замечал, что легчайшее дуновение ветерка уносит их из виду в горизонтальном направлении. В другой раз (25-го) я при сходных обстоятельствах еще раз наблюдал тот же вид маленьких паучков: будучи положены на какое-нибудь возвы-шеньице или взобравшись туда, они приподымали брюшко, выпускали нить, а затем уносились в горизонтальном направлении, но с какой-то совершенно непостижимой быстротой. Мне казалось, будто я различаю, как паучок, прежде чем начать описанные выше подготовительные действия, связывает свои ноги тончайшими нитями, но я не уверен в точности этого наблюдения.

Как-то раз в Санта-Фе мне представилась более удобная возможность наблюдать некоторые аналогичные факты. Паук, длиной около 0,3 дюйма и с виду в общем похожий на Citigrada, — следовательно, совершенно отличный от пауков, прядущих летучую паутину,— сидя на верхушке столба, выбросил из своих прядильных желез четыре или пять нитей. Эти нити, блестевшие на солнце, можно было сравнить с расходящимися лучами света; но они были не прямые, а колебались, точно шелковинки на ветру. Они имели больше ярда в длину и расходились из отверстий в восходящем направлении. Затем паук внезапно оторвался от столба и быстро скрылся из виду. День был жаркий и, казалось, совершенно тихий; однако в жару воздух никогда не может быть настолько спокойным, чтобы не привести в движение такой чувствительный флюгер, как паутину. Если в теплый день смотреть на тень, отбрасываемую каким-нибудь предметом на берег, или же через гладкую равнину на какой-нибудь далекий ориентир, то почти всегда можно заметить, как вверх поднимается поток нагретого воздуха; было замечено также, что эти направленные вверх потоки можно обнаружить по подъему мыльных пузырей, которые в помещении не поднимаются. После этого, я думаю, нетрудно понять, почему поднимаются тонкие нити, выбрасываемые из прядильных желез паука, а затем и сам паук; расхождение же нитей пытался объяснить, кажется, м-р Мер-рей их одинаковым электрическим состоянием. То обстоятельство, что пауков одного и того же вида, но разного пола и возраста несколько раз находили в огромных количествах на расстоянии многих лье от берега прикрепленными к своим нитям, заставляет предполагать, что путешествия по воздуху — характерная особенность этой группы, так же как ныряние составляет особенность водяных пауков (Argyroneta). Следовательно, можно отвергнуть предположение Латрейля о том, что летучая паутина производится без различия молодью нескольких родов пауков. Впрочем, как мы видели, молодь и других пауков обладает способностью совершать воздушные путешествия.

Во время наших переходов к югу от Ла-Платы я часто привязывал за кормой сетку, сделанную из материи для флагов, и таким образом поймал множество любопытных животных. Среди них было много необыкновенных и еще не описанных родов ракообразных. Один из них, примыкающий в некоторых отношениях к Notopoda (крабы, у которых задние ноги находятся почти на самой спине и служат для прикрепления к камням снизу), весьма замечателен строением задней пары ног. Предпоследний членик их заканчивается не простым коготком, а тремя щетинистыми придатками различной длины, причем самый длинный равен по длине всей ноги. Эти их конечности очень тонки и снабжены чрезвычайно мелкими зубчиками, обращенными назад; загнутые концы зубчиков сплюснуты, и на них помещаются пять совсем крохотных чашечек, действующих, кажется, таким же образом, как присоски на руках спрута. Поскольку животное обитает в открытом море и, вероятно, нуждается в месте для отдыха, мне кажется, что это красивое и совершенно аномальное строение служит для прикрепления к плавающим морским животным.

На глубоких местах, далеко от берега, живых существ крайне мало: к югу от 35° широты мне ни разу не удавалось выловить ничего, кроме нескольких Вегоё12 да некоторых видов крохотных низших ракообразных. На местах более мелких, в нескольких милях от берега, в большом количестве попадается очень много форм ракообразных, а также некоторых других животных, но только по ночам. Между 56 и 57° широты, к югу от мыса Горн, я несколько раз закидывал сетку за корму, но в ней ни разу не оказывалось ничего, кроме небольшого количества двух совсем крохотных видов низших раков (Entomostraca). Между тем в этой части океана чрезвычайно многочисленны киты и тюлени, буревестники и альбатросы. Мне всегда казалось загадкой, чем может питаться альбатрос, живущий вдали от берегов; я предполагаю, что подобно кондору он в состоянии долго обходиться без пищи и что одного доброго пиршества на гниющем трупе какого-нибудь кита хватает ему на долгий срок. Средняя и тропическая части Атлантического океана кишат Pteropoda, Crustacea и Radiata, пожирающими их летучими рыбами и пожирающими уже этих последних бонитами и альбикорами; я предполагаю, что многочисленные низшие пелагические животные питаются инфузориями, которыми, как-то теперь известно из исследований Эренберга, изобилует открытый океан; но чем же поддерживают свое существование в этой прозрачной синей воде сами инфузории?

Как-то в очень темную ночь, когда мы проплывали несколько южнее Ла-Платы, море представляло удивительное и прекраснейшее зрелище. Дул свежий ветер, и вся поверхность моря, которая днем была сплошь покрыта пеной, светилась теперь слабым светом. Корабль гнал перед собой две волны точно из жидкого фосфора, а в кильватере тянулся молочный след. Насколько хватало глаз, светился гребень каждой волны, а небосклон у горизонта, отражая сверкание этих синеватых огней, был не так темен, как небо над головой.

По мере того как мы уходили дальше на юг, море фосфоресцировало все реже, а у мыса Горн, сколько я помню, был только один случай свечения, да и оно было далеко не яркое. Это обстоятельство, вероятно, тесно связано с бедностью этой части океана органическими существами. После обстоятельной работы Эренберга о свечении моря мне почти излишне делать со своей стороны какие-нибудь замечания по этому вопросу. Могу, однако, добавить, что те изорванные и неправильные частицы студенистого вещества, которые описаны Эренбергом, являются, по-видимому, общей причиной этого явления как в южном, так и в северном полушарии. Частицы были такие крохотные, что легко проходили сквозь тонкую газовую сетку; впрочем, многие были отчетливо видны невооруженным глазом. Вода, налитая в стакан, при встряхивании искрилась, но небольшое количество ее в часовом стеклышке почти не светилось. Эренберг утверждает, что все эти частицы в известной степени сохраняют раздражимость. Мои наблюдения, из коих некоторые я производил сразу же после того, как набирал воду, дали иной результат. Могу отметить также, что как-то ночью я, воспользовавшись сеткой, дал ей особенно хорошо просохнуть, но, когда 12 часов спустя я хотел воспользоваться ею снова, оказалось, что вся поверхность ее искрилась так ярко, как будто сетка была только что вынута из воды. Не представляется вероятным, чтобы частицы в этом случае могли так долго оставаться живыми. Как-то раз, когда я сохранял медузу из рода Dianaea до тех пор, пока она не умерла, вода, в которую я поместил ее, стала светиться. Когда в волнах вспыхивают яркие зеленые искры, то они вызываются, я думаю, крошечными ракообразными. Но не может быть сомнения в том, что и очень многие другие пелагические животные фосфоресцируют, пока они живы.

В двух случаях я наблюдал, как море светилось на значительной глубине под поверхностью. Поблизости от устья Ла-Платы немигающим, но слабым светом сияло несколько круглых и овальных пятен диаметром от 2 до 4 ярдов; в то же время вода вокруг нас давала только немногочисленные искры. Явление это походило на отражение луны или какого-нибудь светящегося тела, так как края пятен колебались при волнении поверхности воды. Корабль, сидевший в воде на 13 футов, прошел над пятнами, не потревоживши их. Значит, мы должны допустить, что какие-то животные скопились на глубине большей, чем осадка корабля.

Близ Фернанду-ди-Нороньи море светилось вспышками. Явление было очень сходно с тем, чего можно было бы ожидать, если бы большая рыба быстро двигалась сквозь светящуюся жидкость. Этой причине моряки и приписывали явление; но я в то время питал некоторые сомнения в связи с частотой повторения и быстротой вспышек. Я уже отмечал, что это явление встречается в теплых странах гораздо чаще, чем в холодных; иногда мне кажется, что всего более благоприятствует его возникновению возмущенное электрическое состояние атмосферы. Впрочем, я считаю несомненным, что море светится лучше всего после нескольких дней особенно тихой погоды, когда оно кишит различными животными. Исходя из того, что воду, наполненную студенистыми частицами, нельзя назвать чистой, а явление свечения во всех обычных случаях вызывается возмущением жидкости в соприкосновении с воздухом, я склонен рассматривать фосфоресценцию как результат разложения органических частиц — процесса (так и хочется назвать его своего рода дыханием), очищающего океан.

23 декабря. — Мы прибыли в бухту Желания, расположенную под 47° широты на побережье Патагонии. Узкий залив, неправильно меняясь по ширине, врезается в сушу миль на двадцать. Зайдя в залив на несколько миль, «Бигль» бросил якорь перед развалинами старого испанского поселения.

В тот же вечер я высадился на берег. Первая высадка в незнакомой стране всегда очень интересна, особенно если, как в данном случае, на всем окружающем лежит свой особый, резко выраженный отпечаток. На высоте от 200 до 300 футов над порфировыми массивами простирается широкая равнина, поистине типичная для Патагонии. Поверхность совершенно гладкая и покрыта хорошо окатанной галькой вперемежку с какой-то беловатой землей. Там и сям разбросаны пучки грубой бурой травы, а еще реже попадаются низкорослые колючие кусты.

Погода здесь стоит сухая, приятная, ясное синее небо редко омрачается. Стоя посреди одной из этих пустынных равнин и глядя в глубь страны, видишь обыкновенно уступ другой равнины, несколько более возвышенной, но такой же плоской и пустынной, а во всех остальных направлениях горизонт виден смутно из-за колеблющихся потоков воздуха, поднимающихся, по-видимому, с нагретой поверхности земли.

В такой стране судьба испанского поселения была быстро решена: сухой климат в течение большей части года и повторявшиеся от времени до времени враждебные нападения кочевых индейцев принудили поселенцев бросить недостроенными свои жилища. Но уже в том стиле, в каком были начаты постройки, видна сильная и щедрая рука Испании старых времен. Все попытки колонизации этой части Америки к югу от 41° приводили к плачевным результатам. Бухта Голода — уже одно это название выражает долгие и тяжкие страдания нескольких сот несчастных людей, из которых выжил только один, чтобы рассказать о бедствиях остальных. В заливе св. Иосифа на берегу Патагонии было основано маленькое поселение, но однажды в воскресенье на него напали индейцы и перебили всех жителей, за исключением двух мужчин, которые пробыли потом много лет в плену. На Рио-Негро я беседовал с одним из них, теперь уже глубоким стариком.

Фауна Патагонии так же ограниченна, как и ее флора. На засушливых равнинах увидишь лишь несколько черных жуков (Heteromera), медленно ползающих туда и сюда, да изредка прошмыгнет ящерица. Из птиц здесь есть три грифа, а в долинах — несколько вьюрков, птиц насекомоядных. И бисы (Theristicus melanops, вид, который, говорят, встречается в Центральной Африке) нередко попадаются в самых пустынных местах; в их желудках я находил кузнечиков, цикад, маленьких ящериц и даже скорпионов. В одно время года эти птицы ходят стаями, в другое время — парами; крик у них очень громкий и своеобразный, вроде ржания гуанако.

Типичное четвероногое патагонских равнин — гуанако, или дикая лама; он играет в Южной Америке роль верблюда Востока. В диком состоянии гуанако — изящное животное с длинной стройной шеей и тонкими ногами. Он широко распространен во всем умеренном поясе материка и заходит на юг до островов у мыса Горн. Живет он по большей части небольшими стадами, от полудюжины до тридцати животных в каждом; но на берегах Санта-Крус мы видели стадо, в котором было, должно быть, не меньше пяти сотен голов.

Обыкновенно они дики и крайне осторожны. М-р Стоке рассказывал мне, что однажды увидел в подзорную трубу стадо этих животных, которые, очевидно, испугались и убегали со всех ног, хотя расстояние до них было так велико, что невооруженным глазом он не мог их разглядеть. Охотник часто узнает об их присутствии, заслышав издалека своеобразное пронзительное ржание — сигнал тревоги у гуанако. Пристально вглядевшись, он, вероятно, увидит стадо, выстроившееся в ряд на склоне какого-нибудь отдаленного холма. Если подойти поближе, они издают еще несколько взвизгиваний и пускаются как будто не спеша, но на самом деле довольно быстрым галопом по узкой проторенной тропе к соседнему холму. Но если случайно встретить одно только животное или нескольких вместе, то они обыкновенно стоят неподвижно и пристально смотрят на охотника, затем отойдут на несколько ярдов, оборачиваются и снова смотрят. Чем вызывается такое различие в их поведении? Не принимают ли они ошибочно человека издали за своего главного врага — пуму? Или же любопытство в них побеждает страх? Что они любопытны, в этом нет сомнений, потому что, если лечь на землю и выделывать необыкновенные телодвижения, например вскидывать ноги вверх, они всегда потихоньку подходят, чтобы рассмотреть человека. Эту проделку не раз успешно повторяли наши охотники, причем им удавалось, кроме того, произвести несколько выстрелов, которые животные принимали, очевидно, за часть представления. В горах Огненной Земли я не раз видел, как гуанако при моем приближении не только ржал и визжал, но и поднимался на задние ноги и прыгал во все стороны самым забавным манером, очевидно не считаясь с опасностью. Животные эти очень легко приручаются; в северной Патагонии я видел возле одного дома несколько прирученных гуанако, которым была предоставлена полная свобода. В прирученном состоянии они очень смелы и часто бросаются на человека, ударяя его сзади коленками. Уверяют, будто они делают это из ревности к своим самкам. Вместе с тем дикие гуанако не имеют никакого понятия о защите: даже одна только собака может удерживать одного из этих крупных животных до прихода охотника. Многими своими повадками они походят на овец в отаре. Так, если они видят, что к ним с нескольких сторон приближаются всадники, они сразу теряются и не знают, куда бежать. Это обстоятельство особенно благоприятствует охоте по индейскому способу, ибо таким образом животных сгоняют к некоторому центральному пункту и тут окружают.

Гуанако охотно идут в воду; в бухте Вальдес я несколько раз видел, как они переплывали с острова на остров. Байрон говорит, что он во время своего путешествия видел, как они пили соленую воду. Некоторые из наших офицеров точно так же видели стадо, пившее, по-видимому, соленую влагу из салины близ мыса Бланке. Я полагаю, что в некоторых частях страны им попросту больше нечего пить, кроме соленой воды. Среди дня они часто катаются в пыли в неглубоких выемках.

Самцы дерутся между собой; однажды двое из них, проходя мимо меня совсем близко, визжали и старались укусить друг друга; у некоторых из убитых самцов шкуры были глубоко изборождены. Иногда стада гуанако отправляются, по-видимому, в разведку; в Баия-Блан-ке, где в полосе на 30 миль от берега эти животные попадаются крайне редко, я однажды видел следы трех или четырех десятков гуанако, прошедших прямо к илистому солоноводному заливу. Должно быть, они поняли, что приблизились к морю, потому что с правильностью кавалерийского отряда развернулись и ушли обратно по такой же прямой линии, по какой пришли.

У гуанако есть одна странная привычка, совершенно для меня непонятная: они многие дни подряд откладывают спои экскременты в одну и ту же определенную кучу. Я видал одну из таких куч, которая имела 8 футов в диаметре и содержала большое количество помета. Согласно А. д'Орбиньи, это — привычка, общая всем видам данного рода; она очень выгодна перуанским индейцам, которые таким образом избавляются от труда по собиранию этого помета, служащего им топливом.

У гуанако есть, по-видимому, излюбленные места, куда они отправляются умирать. На берегах Санта-Крус в некоторых определенных местах, по большей части поросших кустарником и, как правило, расположенных поблизости от реки, земля сплошь бела от костей. В одном таком месте я насчитал от десяти до двадцати черепов. Особенно внимательно я осмотрел кости: они выглядели совсем не так, как те разбросанные кости, что я видел прежде, — обглоданные или в обломках, как будто их стащили в одно место хищные звери. В большинстве случаев животные перед смертью должны были пробираться сюда под кустами или между ними. М-р Байно сообщает мне, что в одно из своих прежних путешествий он видел то же самое на берегах Рио-Гальегос. Мне совершенно непонятна причина этого явления, но могу заметить, что на Санта-Крус раненые гуанако неизменно уходили к реке. На Сантьягу, одном из островов Зеленого Мыса, я, помнится, видел в лощине уединенный уголок, покрытый козьими костями; мы тогда воскликнули, что это, должно быть, кладбище всех коз острова. Я упоминаю эти незначительные обстоятельства потому, что в некоторых случаях они могли бы объяснить факт нахождения множества неповрежденных костей в пещере или под аллювиальными накоплениями, а также почему одних животных находят в осадочных породах чаще, чем других.

Однажды для съемки верхней части гавани был послан ялик, под командой м-ра Чафферса, с трехдневным запасом провизии. Утром мы разыскивали несколько отмеченных на старинной испанской карте мест, где можно набирать пресную воду. Мы нашли узкий залив, в глубине которого струился ручеек (первый найденный нами) с солоноватой водой. Здесь отлив вынудил нас подождать несколько часов, и в это время я прошел несколько миль в глубь страны. Равнина, как обычно, была сложена гравием вперемежку с землей, похожей по виду на мел, но совершенно иной природы. Вследствие мягкости этих пород она была изрыта множеством узких оврагов. Деревьев не было вовсе, и, за исключением гуанако, стоявшего на вершине холма бдительным стражем своего стада, не видно было ни одного зверя, ни одной птицы. Все вокруг было тихо и пустынно. И все-таки, окидывая взором этот пейзаж без единой веселой краски на переднем плане, живо ощущаешь какое-то смутное, но вместе с тем сильное чувство наслаждения. Невольно задаешь себе вопрос: сколько веков простояла так эта равнина и сколько еще суждено ей так оставаться?

Ответа нет - все в вечности застыло;
Пустыня, твой таинственный глагол
Внушает страшное сомненье.

Вечером мы проплыли несколько миль в глубь залива и там разбили палатки на ночь. В середине следующего дня ялик сел на мель, и из-за мелководья дальше пройти нельзя было. Так как вода оказалась отчасти пресной, то м-р Чафферс сел в маленькую шлюпку и прошел еще две-три мили, где и шлюпка села на мель, но уже в пресноводной реке. Вода была мутная, и, хотя речка имела самые ничтожные размеры, трудно было бы приписать ее происхождение чему-нибудь другому, кроме таяния снегов на Кордильерах. В том месте, где мы расположились на ночь, нас окружали крутые обрывы и отвесные порфировые столбы. Мне кажется, никогда не видал я места, которое казалось бы более далеким от всего остального мира, чем эта скалистая расщелина среди пустынной равнины.

На другой день после нашего возвращения к якорной стоянке я с группой офицеров отправился на раскопки старинной индейской могилы, обнаруженной мной на вершине соседнего холма. Два громадных камня, каждый из которых весил по меньшей мере тонны две, лежали перед уступом скалы высотой около 6 футов. На дне могилы, на твердом камне, лежал слой земли глубиной около фута, принесенной сюда, должно быть, снизу, с равнины. Земля эта была вымощена плоскими камнями, поверх которых были нагромождены кучей еще камни, так что ими был заполнен промежуток между уступом и двумя глыбами. Чтобы завершить могилу, индейцы ухитрились отделить от уступа огромный кусок камня и бросить его на кучу, так что он оперся на две глыбы. Мы подрыли могилу с обеих I сторон, но не нашли ни каких-нибудь старинных предметов, ни даже костей. Последние, должно быть, давным-давно истлели (и в этом случае могилу пришлось бы признать очень древней), так как в другом месте я нашел несколько меньших куч, а под ними очень немногочисленные мелкие обломки костей, которые все еще можно было признать останками человека. Фолкнер утверждает, что индейцы хоронят покойника там, где он умер, но впоследствии его кости заботливо извлекают из могилы и переносят, как бы велико ни было расстояние, чтобы сложить их у берега моря. Мне кажется, что этот обычай можно объяснить, если вспомнить, что до введения лошади эти индейцы должны были вести примерно такую же жизнь, как в настоящее время огнеземельцы, и потому обыкновенно жили поблизости от моря. Общий предрассудок, побуждающий всякого желать быть похороненным рядом с предками, заставляет, возможно, и нынешних кочевых индейцев переносить наименее тленные части своих покойников на древнее кладбище на берегу моря.

9 января 1834 г. —Перед наступлением темноты «Бигль» бросил якорь в прекрасной и просторной гавани бухты Сан-Хулиан, расположенной в 110 милях к югу от бухты Желания. Мы пробыли здесь восемь дней. Местность тут почти такая же, как в бухте Желания, но, наверное, еще более бесплодная. Однажды мы целой группой вместе с капитаном Фиц-Роем совершили длительную прогулку вокруг верхнего конца гавани. В течение одиннадцати часов мы не брали в рот воды, и кое-кто из нас совсем измучился. С вершины холма (заслуженно называемого с тех пор холмом Жажды) мы высмотрели красивое озеро, и двое из нас пошли к нему, чтобы затем условленными сигналами дать знать, пресная ли в нем вода. Каково же было наше разочарование, когда озеро оказалось белоснежным полем соли, кристаллизовавшейся большими кубами! Нашу сильную жажду мы приписали сухости воздуха; но, какова бы ни была ее причина, мы были чрезвычайно обрадованы, когда поздно вечером вернулись к шлюпкам. Несмотря на то что за все время нашего пребывания здесь мы нигде не могли найти ни капли пресной воды, тем не менее она, должно быть, была здесь потому, что я совершенно случайно нашел на поверхности соленой воды, недалеко от верхнего конца залива, не совсем еще мертвого Colymbetes, который жил, вероятно, в каком-нибудь прудке невдалеке. Три других вида насекомых (Cicindela, вероятно hybrida, Cymiridis и Harpalus, живущие все в илистых впадинах, иногда заливаемых морем) и еще одно, найденное мертвым на равнине, исчерпывают перечень жуков. Крупная муха (Tabanus) была чрезвычайно многочисленна и изводила нас болезненными укусами. Обыкновенный слепень, который так досаждает на тенистых проселках в Англии, принадлежит к тому же роду. Здесь перед нами та же загадка, которая так часто возникает относительно москитов: кровью каких животных питаются обыкновенно эти насекомые? Гуанако тут почти единственное теплокровное четвероногое, и численность их ничтожна по сравнению с тьмой этих мух.

Геология Патагонии представляет большой интерес. В отличие от Европы, где третичные формации накоплялись, по-видимому, в заливах, здесь на сотни миль вдоль побережья тянется огромное отложение, заключающее в себе множество третичных раковин, всех, по-видимому, вымерших форм. Чаще всего попадается раковина массивной гигантской устрицы, имеющая иногда целый фут в поперечнике. Эти пласты покрыты другими из какого-то особенного мягкого белого камня, содержащего много гипса и похожего на мел, но имеющего в действительности пемзовую природу. Он особенно замечателен тем, что по меньшей мере на одну десятую часть по объему состоит из инфузорий; профессор Эренберг уже обнаружил в нем 30 океанических форм.

Этот пемзовый пласт тянется вдоль берега на 500 миль, а возможно и значительно дальше. Возле бухты Сан-Хулиан толщина его свыше 800 футов! Эти белые толщи повсюду прикрыты слоем гравия, образующим, вероятно, одно из величайших в мире скоплений галечника: оно начинается поблизости от Рио-Колорадо и простирается, несомненно, на 600—700 морских миль к югу; у Санта-Крус (река, протекающая немного южнее бухты Сан-Хулиан) оно доходит до подножия Кордильер; на полпути вверх по реке толщина его больше 200 футов; вероятно, оно повсюду простирается до этой великой горной цепи, откуда и произошли все эти хорошо окатанные порфировые голыши; можно считать, что ширина ее в среднем составляет 200 миль, а средняя толщина — приблизительно 50 футов. Если все это огромное скопление голышей, даже не включая ила, непременно образующегося при их трении, нагромоздить одной насыпью, громадная же получилась бы горная цепь! Если учесть, что весь этот галечник, неисчислимый, как песок в пустыне, произошел в результате постепенного падения масс горной породы на берегах древних морей и рек, что эти обломки разбились на более мелкие куски и что с тех пор каждый из них медленно перекатывался, округлялся и уносился далеко от гор, — поражаешься при мысли о бесконечно долгом и неумолимом течении времени. А ведь вся эта галька была перенесена и, вероятно, окатана уже после отложения белых слоев и значительно позже образования подстилающих слоев с третичными раковинами.

Все на этом южном материке совершается в грандиозных масштабах: вся суша от Ла-Платы до Огненной Земли, на протяжении 1 200 миль, поднялась (в Патагонии до высоты от 300 до 400 футов) в тот период, когда уже существовали современные морские моллюски. Старые выветрелые раковины, которые остались на поверхности поднявшейся равнины, еще сохраняют частично свою окраску. Процесс поднятия прерывался по меньшей мере восемью продолжительными периодами покоя, в течение которых море снова глубоко врезалось в сушу, образуя на последовательных уровнях длинные ряды обрывов или уступов, отделяющих друг от друга равнины, поднимающиеся подобно ступеням одна над другой.

Процесс поднятия и обратное наступление моря в периоды покоя происходили равномерно на больших протяжениях береговой линии: я с удивлением обнаружил, что в разных местах, очень далеких друг от друга, ступени равнин лежат почти на одинаковой высоте. Самая низкая равнина лежит на высоте 90 футов, а самая высокая, на которую я поднимался у берега,— на высоте 950 футов, но от нее сохранились только остатки в виде плоских, прикрытых гравием возвышений. Верхняя равнина на Санта-Крус постепенно поднимается до высоты 3 000 футов у подножия Кордильер. Я уже говорил, что в период современных моллюсков Патагония поднялась на 300—400 футов; могу добавить, что в тот период, когда ледники переносили валуны по верхней равнине у Санта-Крус, произошло поднятие по крайней мере на 1 500 футов. Но Патагония подверглась не только перемещению кверху; согласно профессору Э. Форбсу, вымершие третичные моллюски, раковины которых найдены в бухте Сан-Хулиан и на Санта-Крус, не могли жить на глубине, превышающей 40—250 футов; но теперь они покрыты слоями морских отложений толщиной от 800 до 1 000 футов,— значит, чтобы смогли накопиться вышележащие слои, морское дно, на котором- некогда жили эти моллюски, должно было опуститься на несколько сот футов. Какую историю геологических изменений раскрывает перед нами столь простой по своему строению берег Патагонии!

В бухте Сан-Хулиан в красном иле, прикрывающем гравий на равнине, лежащей на уровне 90 футов, я нашел половину скелета Macrauchenia patagonica, замечательного четвероногого, которое целиком было бы величиной с верблюда. Оно относится к тому же подразделению Pachydermata, что и носорог, тапир и палеотерий, но по строению костей длинной шеи обнаруживает несомненное родство с верблюдом или скорее с гуанако или ламой. Судя по раковинам современных морских моллюсков, найденным на двух верхних ступенчатых равнинах, сформировавшихся и поднявшихся до того, как отложился ил, в котором была погребена макраухения, ясно, что это любопытное четвероногое жило много времени спустя после того, как море заселили современные моллюски. Сначала меня поражало, как могло существовать так недавно крупное четвероногое под 49° 15' широты на этих жалких галечных равнинах с их чахлой растительностью; но родство макраухении с гуанако, нынешним обитателем самых бесплодных мест, отчасти разъясняет этот трудный вопрос.

Родство, пусть отдаленное, между макраухенией и гуанако, между токсодоном и водосвинкой, более близкое родство между многими вымершими Edentata и современными ленивцами, муравьедами и броненосцами, ныне столь характерными для южноамериканской фауны, и, наконец, еще более близкое родство между ископаемыми и современными видами Ctenomys и Hydrochoerus — факты чрезвычайно интересные. Это родство изумительно выявляется — столь же изумительно, сколь между ископаемыми и вымершими сумчатыми животными Австралии — большой коллекцией, недавно привезенной в Европу из бразильских пещер г-ми Лундом и Клаузеном. В этой коллекции имеются вымершие виды всех 32 родов (кроме четырех) наземных четвероногих, живущих ныне в провинциях, где расположены эти пещеры; вымершие виды гораздо многочисленнее современных: среди них имеются ископаемые муравьеды, броненосцы, тапиры, пекари, гуанако, опоссумы и многочисленные южноамериканские грызуны и обезьяны, а также другие животные. Я не сомневаюсь, что это изумительное родство между вымершим и современным миром на одном и том же материке прольет со временем больше света на вопрос о появлении и исчезновении живых существ на нашей земле, нежели факты какого бы то ни было иного порядка.

Нельзя без глубочайшего изумления размышлять о тех переменах, которые постигли Американский континент. В прежние времена он, должно быть, изобиловал громадными чудовищами; в наши дни мы находим здесь просто пигмеев по сравнению с предшествовавшими близкими им расами. Если бы Бюффону были известны гигантский ленивец, громадные животные, похожие на броненосцев, и погибшие толстокожие, он мог бы сказать, что в Америке творческая сила утратила свою мощь, и это звучало бы правдоподобнее, чем его утверждение, что она никогда не отличалась большим могуществом. Большинство этих вымерших четвероногих, если не все, жили в поздний период, в одно время с большей частью современных морских моллюсков. С тех пор как они жили, не могло произойти очень большой перемены в облике страны. Что же в таком случае повело к исчезновению стольких видов и целых родов? С первого раза трудно устоять против мысли о какой-то гигантской катастрофе; но для того, чтобы таким образом были уничтожены как крупные, так и мелкие животные в южной Патагонии, в Бразилии, на Перуанских Кордильерах, в Северной Америке вплоть до Берингова пролива, нам пришлось бы допустить потрясение всего земного шара. Кроме того, изучение геологии Ла-Платы и Патагонии ведет к мысли, что весь ландшафт, со всеми его особенностями, есть результат медленных и постепенных изменений. Из характера окаме-нелостей Европы, Азии, Австралии, Северной и Южной Америки следует, что условия, благоприятствующие существованию более крупных четвероногих, еще недавно были распространены по всему свету, но что это были за условия, никто пока и не догадывается. Едва ли дело здесь в перемене температуры, которая уничтожила бы приблизительно в одно и то же время обитателей тропических, умеренных и полярных широт в обоих полушариях. О Северной Америке нам положительно известно благодаря исследованиям м-ра Ляйелля, что крупные четвероногие жили там после того периода, когда валуны были занесены в широты, куда ледники ныне никогда не заходят; убедительные, хотя и косвенные доводы позволяют нам питать уверенность, что и в южном полушарии макраухе-ниях жила много времени спустя после того периода, когда валуны переносились ледниками. Не человек ли, после первого своего вторжения в Южную Америку, уничтожил неповоротливого мегатерия и других Edentata, как предполагали некоторые? Но что касается гибели по крайней мере маленького тукутуко в Баия-Бланке, а также многих ископаемых мышей и других мелких четвероногих в Бразилии, то здесь мы должны искать иную причину. Никому и в голову не придет, чтобы засуха, даже гораздо более жестокая, чем те, что причиняют такой ущерб провинциям Ла-Платы, могла повести к уничтожению всех поголовно особей каждого вида от южной Патагонии до Берингова пролива. А что сказать об исчезновении лошади? Неужели не хватило корма на тех равнинах, которые впоследствии наводнили тысячи и сотни тысяч потомков ввезенной испанцами породы? Неужели ввезенные впоследствии виды отняли пищу у великих предшествовавших рас? Можно ли поверить, чтобы водосвинка отбила пищу у токсодона, гуанако — у макраухении, современные мелкие Edentata — у своих многочисленных гигантских прототипов? Ни одно событие не поражает так в долгой истории мира, как повсеместное и не раз повторявшееся полное исчезновение его обитателей.

Тем не менее, если рассматривать вопрос с другой точки зрения, он покажется не таким запутанным. Мы не всегда помним о том, как поверхностны наши знания об условиях существования каждого отдельного вида животных; мы забываем также о существовании постоянно действующих препятствий, не допускающих слишком быстрого размножения любого организма, остающегося в естественном состоянии. Запас пищи в среднем остается постоянным, тогда как тенденция к размножению растет у каждого животного в геометрической прогрессии, и неожиданные последствия этого нигде не проявлялись столь поразительным образом, как в Америке, где в течение нескольких последних столетий европейские животные бродили в одичалом состоянии. Каждое животное в естественном состоянии регулярно размножается: но для какого-нибудь давно установившегося вида всякий значительный прирост в численности явно невозможен и потому должен встречать какие-то препятствия. Мы. однако, редко можем с уверенностью сказать в отношении какого-либо данного вида, в какой период его жизни, в какое время года и только ли через продолжительные промежутки времени перестает действовать это препятствие и какова именно природа этого препятствия. Потому-то, вероятно, нас так мало удивляет то обстоятельство, что один из двух видов, очень сходных между собой по своему образу жизни, в одном и том же районе встречается редко, а другой — в изобилии; или что один водится в изобилии в одном районе, а другой, занимающий то же место в экономии природы, водится в изобилии в соседнем районе, по своим условиям очень мало отличающемся от первого. Если спросить, почему это так, то сразу же получишь ответ, что это определяется каким-нибудь слабым различием в климате, пище или численности врагов; но как редко можем мы (если, впрочем, хоть когда-нибудь можем) точно указать причину препятствия и тот способ, которым оно действует! Таким образом, нам приходится сделать вывод, что изобилие или малочисленность данного вида определяются какими-то обычно совершенно неуловимыми для нас причинами.

В тех случаях, когда мы можем проследить истребление какого-нибудь вида человеком, полностью или же в пределах одного района, мы замечаем, что этот вид встречается все реже и реже и, наконец, исчезает; но было бы трудно указать, в чем, собственно, заключается различие между истреблением вида человеком и гибелью его вследствие увеличения численности естественных врагов. Очевидность того, что редкость вида предшествует его полному вымиранию, всего поразительнее обнаруживается в последовательных третичных напластованиях, как это было отмечено рядом тонких наблюдателей; часто оказывается, что раковины того или иного моллюска в очень большом количестве попадаются в каком-нибудь третичном пласте, а теперь этот моллюск встречается крайне редко и даже долго считался вымершим. Итак, если вид, как то представляется вероятным, сначала становится все малочислен нее и только затем окончательно вымирает; если слишком быстрое размножение всякого вида, даже в самых благоприятных условиях, всегда встречает препятствие, существование которого нам приходится допустить, хотя трудно сказать, как и когда оно действует, если мы без малейшего удивления, не будучи, однако, в состоянии точно указать причину, смотрим на то, что один вид встречается в изобилии, а другой, близко родственный ему вид редко встречается в той же области, — почему же мы испытываем чувство столь большого изумления, наблюдая, что вид редеет и тем самым подвигается на одну ступень к вымиранию? Процесс, постоянно идущий повсюду вокруг нас и все-таки едва заметный, безусловно, мог бы зайти и несколько дальше, не привлекая нашего внимания. Кто бы, например, сильно удивился, узнав, что мегалоникс в прошлом встречался редко по сравнению с мегатерием или что какая-нибудь из ископаемых обезьян была малочисленна но сравнению с какой-нибудь из ныне живущих обезьян? А ведь эта сравнительная редкость служит самым очевидным свидетельством менее благоприятных условий существования. Допускать, что виды обыкновенно становятся редкими, прежде чем окончательно вымирают, не удивляться тому, что один вид встречается редко по сравнению с другим, и все же привлекать для объяснения этого какой-то необычайный фактор и приходить в изумление, когда вид прекращает свое существование, — по-моему, все равно что допускать, что болезнь человека предшествует его смерти, нисколько не удивляться самой болезни, но после смерти больного изумляться и предполагать, что он умер насильственной смертью.