22. Безысходное
В «Крестах» время шло, как на Шпалерной, но многие попадали сюда к концу следствия и вскоре уходили на этап. Так ушел наш профессор, получив десять лет концлагерей. На его место посадили военного летчика, совсем еще молодого человека. Откупившегося Ивана Ивановича сменил один из служащих Академии наук. Все шло как-то уже по-обычному, и людские драмы волновали, может быть, меньше, чем в первое время, когда раз ночью к нам втолкнули в камеру нового заключенного, судьба которого нас потрясла своей безысходностью.
Это был совсем молодой человек. Вид у него был ужасный. Одежда изорвана так, как после схватки, руки дрожали, глаза блуждали. Он был в таком страшном возбуждении, что никого не видел и ничего не замечал вокруг. Вещи свои он беспомощно выронил из рук, затем пытался ходить по камере, хотя пол был занят нашими телами. Потом остановился в углу у двери, хватаясь за голову и бормоча несвязные слова.
— Сорок восемь часов... Через сорок восемь часов расстрел. Конец. Выхода нет. Куда мне деваться?
Он метался, как в предсмертной тоске. Мы предлагали ему сесть на койку, устроить как-нибудь вещи, выпить воды, но он не слышал и не замечал нас, видя перед собой только свое. Наконец, на вопрос кого-то из нас, откуда он, кто он, он обратился к нам и стал неудержимо говорить, рассказывая о себе и пытаясь хотя бы нас заставить понять то невероятное, нелепое стечение обстоятельств, которое его губило.
— Вы понимаете, — говорил он, — я — истерик. С болезненной фантазией, с манией выдумывать необыкновенные истории. Но как объяснить это здесь, следователям? Как заставить их поверить, что я все это выдумал? Невозможно. Меня расстреляют. Сорок восемь часов. И никакого выхода.
— Что же вы выдумали?
— Динамит... Что я хранил динамит. Никогда никакого динамита у меня не было. Но я сказал моей... жене, ну да, студентке. Я с ней жил, когда учился здесь, в Петербурге. Зачем сказал? Почем я знаю, зачем? Для интересности. Она перепугалась, заставила дать клятву, что я отдам динамит тем людям, которые поручили мне его хранить. Я обещал, — он дернул плечами, — его же не было... Но я же не мог ей объяснить все это. Такая глупость! Потом я и забыл, что ей нагородил. Расстался с ней. Кончил институт. Женился, уехал с женой на юг. Она скучала, хотела жить в Москве, хотела одеваться, бывать на вечеринках, принимать гостей. Я с головой ушел в работу, получал мало. Мы ссорились. Обыкновенная история. Раз поругались крупно из-за новой шляпки, из-за накрашенных губ. Она оделась, заявила, что уходит из дома и больше не вернется. Ушла, потом вернулась, стала ласкаться, просить прощения. А всегда дулась после ссор. Я думал, она, правда, поняла, что виновата, думал, что жизнь пойдет по-новому.
Мы переглянулись. Нам в голову пришла скверная мысль: куда она ходила? Почему могла почувствовать себя виноватой? А он говорил, будто не понимая, что раскрывает перед нами.
— Ночью просыпаюсь, жена сидит у меня на постели и смотрит на меня в упор, так странно, страшно.
— Где, — говорит, — ты спрятал динамит?
— Какой динамит? Что за вздор? Я не знаю, как он и выглядит! Что за глупости? Что ты ночью не спишь?
— Ладно, спи, — отвечает она.
— Я не обратил внимания на этот разговор. Я даже не мог вспомнить, когда я ей сказал эту ерунду про динамит. Или это та, первая, ей сболтнула. Они были знакомы. Через несколько дней обыск и арест. Взяли и жену. Привезли в Петербург, отдельно, конечно. Я ее не видел и ничего не мог понять. Мучился, что ее подвел, на допросах думал, что недоразумение, ошибка: называют фамилии людей, которых я никогда не знал, спрашивают о местах, в которых я никогда не был. Наконец, следователь мне заявляет, что мое упорство ни к чему не приведет, так как им известно, что я в 192... году хранил динамит. Я отрицал.
— А вы никому не говорили, что храните динамит? — спрашивает он в упор.
Я категорически отрицал и это.
— Почему же вы отрицали? — спросил кто-то из нас с волнением, чувствуя, что тот действительно лишил себя последней возможности объяснить эту историю.
— Сам не знаю, почему. Меня ошеломило это. Представился весь ужас моего положения. Жена... несомненно, она донесла на меня, тогда, после ссоры. Не знаю, как ответил нет; потом боялся себе противоречить, путать показания. Мне казалось, что он мне верит. Меня допрашивали много, долго, меняли следователя, я держался твердо, говорил, что никогда не хранил динамита и, что никому этого не говорил — это была неправда. Это меня сгубило: убьют через сорок восемь часов. Убьют за дурацкую фантазию, за желание поинтересничать перед женщиной.
Он опять заметался, но ему даже двинуться было некуда: он мог только стоять в углу и в буквальном смысле стукаться головой об стенку.
— Почему же убьют? Почему через сорок восемь часов? спрашивали мы, чтобы вывести его из этого состояния безумного отчаяния, на которое невыносимо было смотреть.
— Все решилось сегодня. Надежды больше нет. Конец. Сегодня возили на Гороховую. Заставили ждать в большой комнате с прекрасной обстановкой, не как в тюрьме. Мой следователь прибегал ко мне несколько раз, спрашивал что-то, суетился. Все это меня изумило и взволновало вконец. Потом вбегает, говорит. «Идите скорей!» Привели в большой кабинет. Мягкая мебель, ковры, портьеры. В глубине большой письменный стол. За столом человек — бритый, бледный, лицо дергается. Несколько гепеустов в форме стоят почтительно сбоку, среди них — мой следователь.
— Вы понимаете, как неловко быть в такой обстановке грязному, без воротничка, в пальто. Все на тебя смотрят. Я стал снимать пальто. «Тут тебе не раздевальня! — заорал на меня человек за столом. — Иди сюда!»
— Это Медведь — представитель ОГПУ из Петрограда, я его знаю, — перебил его летчик.
— Может быть, — продолжал он, с ужасом восстанавливая перед собой всю сцену. — Я сделал несколько шагов вперед. «Ближе! — шепчут гепеусты. — Идите к столу.» Я подошел к столу. Человек за столом молча впился в меня глазами, а у самого лицо дергается. Молчание. Ужасно тягостно это. Наконец, заговорил, разделяя каждое слово.
— Помни, шутки с тобой кончены. Отвечай, хранил ты динамит или нет?
— Нет, — говорю.
Он стукнул кулаком по столу:
— Ты мне лгать будешь, мерзавец! Отвечай, говорил ты кому-нибудь, что хранил динамит?
— Нет.
— Ах, так! Получай, негодяй, что заслужил.
Он порылся в портфеле, достал бумажку, бросил мне, говорит:
— Читай!
Я взял бумажку, стал читать, буквы прыгают... Постановление коллегии ОГПУ. Слушали дело №..., обвиняемого по статье 58, пункт 8, пункт 6. Постановили: рас-стре-лять. Вы понимаете, в разрядку, буква за буквой: рас-стре-лять. Я больше ничего не видел, не понимал.
— Распишись, негодяй, что приговор тебе объявлен! — протягивает мне перо.
Я хотел писать — не могу, рука дрожит, не могу писать. Он как стукнет кулаком:
— Дрожишь, мерзавец! Лгать не боишься, а умирать страшно!
Пиши, мерзавец!
Сам то схватит револьвер, то бросит на стол. Я подписал с трудом.
— Теперь слушай! Смертный приговор тебе подписан. Я могу убить тебя сейчас, могу убить, когда вздумается. Но в моей власти и простить тебя. Скажи правду, и я тебя прощу.
Он впился в меня глазами.
— Скажи, говорил ты кому-нибудь, что ты хранил динамит?
— Да... говорил... Вы понимаете, я сказал, да, говорил. Мы молчали и с жутью смотрели на него, а он продолжал, не глядя и не замечая нас.
Он обернулся к гепеустам:
— Что? Видели как надо допрашивать? Потом ко мне:
— Куда ты девал динамит?
— У меня не было никакого динамита.
— Опять лгать? — Так стукнул кулаком по стол, что все подпрыгнуло. — Я сейчас тебя убью, мерзавец. Отвечай правду, куда ты девал динамит?
— У меня никогда не было динамита.
— Ну так я заставлю тебя говорить! Ввести свидетельницу. Открыли дверь, ввели ту студентку. Я сразу узнал ее, хотя она очень изменилась. Она вошла и села на стул, на меня не взглянула. Он меня спрашивает:
— Знаешь ты ее?
— Знаю.
Ее спрашивает:
— Говорил он вам, что хранил динамит?
— Да, — отвечает.
— Где ты хранил динамит? — кричит на меня.
— У меня не было динамита, я ей солгал.
— Теперь ты лжешь, мерзавец! — крикнул на меня и спрашивает ее: — Как вы думаете, возможно ли, что он лгал вам тогда? Допускаете ли вы мысль, что человек ни с того, ни с сего выдумал такую историю?
Она ответила тихо, но твердо:
— Допускаю. Это больной, истерический человек. Я думаю, я уверена, что он мне лгал тогда, что выдумал про динамит.
Она тут в первый раз взглянула на меня ясными, открытыми глазами.
— Да, я солгал тогда, я лгал ей, сам не знаю почему, — кричу я, захлебываясь, чувствуя, что вот-вот разрыдаюсь.
— Убрать свидетельницу, — говорит. Ее вывели.
— Ты нам тут сценарий не разыгрывай, негодяй, тут тебе не театр! — кричит он мне. — Ты у меня другое запоешь, когда мы тебе руки скрутим и к затылку эту игрушку приставим.
Он схватил револьвер, лицо у него страшно задергалось, кричит:
— Давай свидетельницу!
Ввели мою жену. Она мне смотрит в лицо, с ненавистью смотрит. Я смотрю: на ней новое пальто, новая шляпа. Откуда? Она была арестована вместе со мной. Денег у нас не было. Купить такое пальто сейчас немыслимо...
— Говорил он вам, что хранил динамит? — обращается он к ней.
— Говорил, — отвечает громко, ясно.
— Вы допускаете мысль, что он вам лгал тогда? Обдумайте ответ. От него зависит его жизнь и смерть: если вы скажете, что уверены, что он хранил динамит, мы его расстреляем.
— Уверена, что он говорил мне правду, — сказала она и вскочила со стула. — Он мне всегда говорил, что ненавидит советскую власть, что мечтает о приходе белых, что из-за советской власти должен сидеть в глухой дыре, что иначе жили бы в Петербурге, в Москве, мог бы одеваться и ездить в рестораны...
— За что ты лжешь? Что я тебе сделал? Не я, а ты мечтала о нарядах, о Москве... Когда я тебе говорил о белых? Я говорил, что хотел записаться в партию, ты меня удерживала, ты тратила все наши деньги, ты требовала, чтобы я бросил работу в провинции и ехал в Москву.
— А тот следит за нами с нескрываемым презрением и говорит:
— Ну, вот что. Даю вам десять минут, — он повернул к нам часы, чтобы вы могли сговориться. Через десять минут, — обратился он к моей жене, — вы дадите мне окончательный ответ, считаете ли вы его врагом советской власти, способным на террористический акт, или полагаете возможным, что он из хвастовства выдумал историю с динамитом.
Эти десять минут она кричала, чтобы я сознался, что хранил динамит, выдумывала нелепые разговоры, которых никогда не было, что будто я ругал советскую власть, а она старалась меня переубедить. Я пытался остановить ее, я понимал, что последняя почва у меня уходит из-под ног. Минутами я переставал слышать ее слова, не сознавал, где я, что говорю. Тот нас прервал.
— Довольно, я наслушался достаточно. Прошло не десять, а пятнадцать минут. Ваш окончательный ответ: был ли он врагом советской власти, и уверены ли вы, что он говорил вам правду, когда сказал, что хранил динамит?
Она опять вскочила со стула и кричит:
— Расстреляйте его, он хранил динамит! Он враг советской власти! Она рванула пальто так, что отскочили пуговицы, распахнула его:
— Смотрите, я беременна, беременна от него, он отец моего ребенка, клянусь вам, он хранил динамит, он враг советской власти, он мечтал о приходе белых!
Ее страшный истерический крик привел меня в полное безумие, я больше не мог, я перегнулся через стол, схватил револьвер, направил себе в лоб, нажал гашетку... Выстрела не было. Я оказался на полу. Один гепеуст сидел на мне, распластав мне руки, второй вырывал револьвер. Я, видимо, сопротивлялся, вот ворот рубахи разорван. Я ничего не помнил, слышал только ее ужасный голос и хохот:
— Не верьте ему, он лжец, он симулянт, он трус, стреляйте его.
— Убрать ее, — сказал тот, за столом. Когда меня подняли, ее уже не было.
— Сознаешься теперь, что хранил динамит?
— Я не хранил динамита, у меня его не было, — вскричал я в отчаянии.
— Молчать! Я даю тебе сорок восемь часов. Ты должен мне сказать, от кого ты получил динамит и кому его передал. Сорок восемь часов ровно. Если к этому времени ты мне не дашь точного ответа, тебя возьмут из камеры на расстрел.
Я не знал, что отвечать. Что я мог сказать, кроме того, что никого не знаю, что динамита у меня не было. Я стал ходить по кабинету.
— Стоять смирно, мерзавец, тут тебе не прогулка! — рявкнул он и стукнул по столу.
Я бросился к столу, что-то кричал бессмысленное, глупое, кажется, что вот хочу и хожу, и буду ходить, и на всех наплевать. Меня схватили, вывели...
— В автомобиле, когда везли назад, — закончил молодой человек, — мой следователь мне сказал: «Что вы сделали, зачем вы лгали мне? И первый следователь, и я, мы были уверены, что вы говорите правду, а показания женщины ложны. Вам теперь один выход — сказать все до конца. Возможно, что тогда вас еще помилуют. Вам осталось сорок восемь часов». Но у меня нет выхода, понимаете, нет.
Он замолчал. Мы молчали тоже. В ночной тьме кто из нас дремал, кто бредил, кто слушал, как он стонет. Не прошло и сорока восьми часов, как его взяли «с вещами». Он с трудом вышел из камеры.
— Вот и нет человека, — сказал летчик.
— Может, и не убьют, уж очень все нелепо, — возразил старик из академии.
— Уверен, что расстреляют. Такой редкий случай: все-таки разговор был о динамите, для ГПУ такое дело — находка.
— Какая находка, если его ни к чему прицепить нельзя? ГПУ живет не такими «одиночками», им нужны «процессы», «массы». Мы тягостно молчали.
— А какова женка у него! Несомненно в ГПУ служила, с ней они по нотам все разыграли.
— Может, просто до смерти запугали, а она еще беременна. Говорят, с такими бывают всякие ненормальности.
— И, наверное, не от него беременна. Он уже шесть месяцев сидит и ничего не знал об этом.
— Нет, вы скажите, как это они его первую бабу выкопали. Ее, наверное, катнут куда-нибудь за то, что с ними не спелась. Всем было омерзительно и тяжко.
Глава 5. Возрождение Черноморского подплава (1921-1929 гг.) [108]
Короли подплава в море червонных валетов. Часть II. Восстановление подводного плавания страны (1920–1934 гг.). Глава 5. Возрождение Черноморского подплава (1921-1929 гг.)
В 1921 г. подплав Черноморского флота представляла единственная «АГ-23». Остальные «агешки» еще строились, «Нерпа» никак не могла выйти из затяжного 4-летнего капитального ремонта. Пришедшая на смену самодержавию и лишенной иммунитета неокрепшей буржуазной власти Временного правительства власть большевиков приступила к всероссийскому погрому, «разрушая до основания весь мир насилья». Вместе с «миром насилья» в мыльной воде оказались и те, кто составлял цвет страны — их тоже выплеснули из лоханки после события, именуемого самими большевиками сначала переворотом, а затем революцией. Хотя бы прочитали слова великого русского поэта А. С. Пушкина: «Дикость, подлость и невежество не уважают прошедшего, пресмыкаясь пред одним настоящим». Не минула чаша сия и Черноморского подплава. Февраль. Пл «АГ-23» (Иконников) перешла в Севастополь и совершила безрезультатный боевой поход к берегам Крыма и Кавказа против вооруженных сил меньшевистской Грузии.
Глава 26
Сквозь ад русской революции. Воспоминания гардемарина. 1914–1919. Глава 26
Вскоре после отступления Генштаб реорганизовал армию. Были проведены перестановки в командном составе, слияния дивизий и полков, созданы новые воинские части. Во многом претерпел изменения и весь личный состав. Я не удивился, когда получил приказ о переводе с бронепоезда во вновь формируемый танковый батальон. Расставание с приятелями-офицерами и командой бронепоезда, конечно, опечалило, но перспектива службы в танковом подразделении казалась заманчивой. В моем случае на перевод в другую воинскую часть повлияли два фактора: во-первых, желание моих флотских друзей, уже находящихся при танках, чтобы я проходил службу вместе с ними; во-вторых, мое знание английского языка на рабочем уровне. Три больших тяжелых танка и два легких представляли собой весомый вклад союзников в Северо-западную армию. Будучи новейшим вооружением, еще не использовавшимся в России, танки прибыли в сопровождении 40 британских офицеров и солдат. Идея состояла в том, что, пока русские не научатся управлять машинами, их экипажи будут формироваться наполовину из англичан. Формирование такого подразделения – сложная проблема, но отношения между русскими и англичанами изначально отличались дружелюбием, уже после первой недели между ними возникла взаимная искренняя симпатия. Большей частью это было заслугой полковника из Южной Африки и русского флотского капитана. Оба олицетворяли лучшие качества боевого офицерства своих стран. Русские отдавали должное мотивам, которые побудили британских офицеров добровольно включиться в борьбу с большевиками, англичане, в свою очередь, относились к русским чутко и тактично.
323 г. до н.э. - 30 г. до н.э.
C 323 г. до н.э. по 30 г. до н.э.
Эллинистический период. От смерти Александра Великого в 323 г. до н.э. до римского завоевания Птолемейского Египта в 30 г. до н.э.
Ссылки
Ссылки : материалы на Русском и других языках, использующих Кириллицу
I. Прощание
Побег из ГУЛАГа. Часть 3. I. Прощание
Я вернулась со свидания в смятении. Итак, надо было собираться в дорогу; эта жизнь была кончена, будет ли другая — неизвестно. Родина напоила и накормила горем досыта, и все же это была родина, кто бы ни правил ею. Еще полгода надо было прожить, зная, что будущего здесь уже нет. Дома, на улице, на работе я постоянно думала об одном: это в последний раз. Ленинград, набережная, Нева, Адмиралтейство, Зимний дворец, который после революции непрерывно перекрашивали: в зеленый — под «Елизавету», в песочный — под «Екатерину», а теперь делали яично-желтым, под одно с Главным штабом, — все это останется, будет перемазываться, перестраиваться и все же останется милым, дорогим Петербургом, а мне надо уйти отсюда навсегда. Хотелось, как перед смертью, проститься со всем, что любила. Россия была такой прекрасной страной! Одна шестая часть мира. «От финских хладных скал До пламенной Колхиды»... А что из этого осталось для меня? Пробег Ленинград — Кемь? УСЛОН — Управление соловецких лагерей особого назначения? Пора бросить лирику. Впереди нелегкий путь. Положат нас троих гепеусты где-нибудь у границы, вот и будет последний привет России. Надо готовиться к побегу: продавать остатки вещей, покупать другие на дорогу, соображать, что нужно. Денег надо. Он просил тысячи две-три. За границей это, говорят, не пригодится, потому что советские бумажки никто не хочет брать, но может быть, удастся нанять проводника или откупиться от того, кто попадется на дороге. Я бросилась продавать вещи: предлагать в комиссионные магазины, букинистам.
Глава 13
Сквозь ад русской революции. Воспоминания гардемарина. 1914–1919. Глава 13
Между отречением царя и установлением большевистского режима пролегли восемь месяцев. В это время исполнительную власть осуществляло Временное правительство – период был кратковременным и бурным. В небольшой срок этот кабинет претерпел немало перестановок, и между мартом и октябрем 1917 года он особенно изменился. Умеренные социалисты, бывшие накануне большевистской революции министрами Керенского, расходились по многим проблемам с либералами, которые в марте входили в первый кабинет министров под руководством Милюкова и Гучкова. Но один кардинальный принцип разделяли все, кто входил во Временное правительство. Министры – как консерваторы, так и радикалы – верили в демократию, опирающуюся на всенародное голосование. Они были едины в оценке Временного правительства в качестве временного учреждения, наделенного полномочиями заниматься государственными делами, и считали своим долгом сосредоточиться исключительно на текущих проблемах, без проведения фундаментальных реформ и решающего воздействия на ход революции. Важнейшая задача определения пути России возлагалась на Учредительное собрание, которое следовало созвать, как только отпадет необходимость в чрезвычайных, военных мерах. Либералы соглашались в том, что Учредительное собрание, сформированное на основе всеобщего избирательного права, выразит чаяния всего народа и получит полномочия выработки конституции. Несмотря на разногласия по другим вопросам, все политические партии поддерживали такой план переустройства государства. Полагали, что народы России были достаточно зрелы, чтобы решать свои дела, защищать свои интересы и определить свое будущее.
6. Вывод за ворота
Записки «вредителя». Часть III. Концлагерь. 6. Вывод за ворота
Очередь под открытым небом, то есть большую часть года под дождем и снежной метелью. Многие проглатывают свою порцию тут же, стоя, другие бегут в барак, на нары. У кого есть чайник, берут кипяток. Но все торопятся, потому что надо исполнить длинную и сложную процедуру, чтобы получить право выйти за проволоку и успеть на работу. В бараке, у ротного, надо получить «рабочую книжку», расписаться в книге, отметить часы и минуты получения, затем в канцелярии дежурного по лагерю надо показать книжку и получить пропуск на выход за проволоку. Получивших пропуска конвойные выстраивают на «линейке» и ведут к воротам. Здесь часовой просчитывает заключенных, проверяет пропуска. Вывод из ворот происходит в восемь часов утра, к девяти все должны быть разведены по всем учреждениям лагеря, разбросанным по городу Кеми. Так как всем надо «выправить документы» одновременно — всюду толкотня, очереди, ругань Нас гонят на принудительную работу, и мы же должны добыть себе пропуска, а нас же ругают в течение всей этой процедуры... Ведут нас посреди дороги, осенью и весной покрытой невылазной грязью. Среди конвойных попадаются рьяные служаки, которые требуют, чтобы мы строго соблюдали военный строй, а обуты мы все бог знает как, и многие месят эту каторжную грязь уже из последних сил. — Равняться чище в рядах! — кричит наш командир, останавливая и равняя шеренги. — До вечера стоять будете. — А нам что, постоим! — слышится из рядов. — Срок идет. Конвойный бросается искать виновных, отбирает пять-шесть документов, записывает фамилии.
4. Развитие Мурманска и «Севгосрыбтреста» до 1929 года
Записки «вредителя». Часть I. Время террора. 4. Развитие Мурманска и «Севгосрыбтреста» до 1929 года
В Мурманске, где каждую пядь площади надо было отвоевывать у моря, была создана новая, прекрасно оборудованная гавань с громадной пропускной способностью, хотя при этом надо было экономить каждую копейку и изощряться в том, чтобы добыть и материалы и рабочую силу. Громадный железобетонный склад с бетонными чанами для засолки рыбы, с единовременной вместимостью 5000 тонн; трехэтажный железобетонный фильтровочный завод для приготовления медицинского рыбьего жира, оборудованный со всей возможной внимательностью; утилизационный завод для выработки кормовой муки из рыбных отходов — все это было создано за четыре года. В постройке находились холодильники для скорого замораживания рыбы и бондарный завод. К пристани был подведен железнодорожный подъездной путь; построен свой водопровод, ремонтная мастерская для судов и своя временная электростанция, так как городская не могла отпускать достаточно энергии. Для выгрузки траулеров были введены электрические лебедки. Мурманск стал расти на прочной основе развивающейся промышленности. Дома «Севгосрыбтреста» впервые были поставлены в определенном порядке, и в Мурманске появились улицы. Колонизация Мурмана, над которой столько лет бесплодно бились и которая стоила огромных средств, получила, наконец, реальное осуществление. Насколько помню, город развивался за последние годы следующим образом: в 1926 году — 4 000 жителей, в 1927 году — 7 000; в 1928 году — 12 000; в 1929 году — 15 000.
VIII. Тоже Кемь
Побег из ГУЛАГа. Часть 2. VIII. Тоже Кемь
Дома, в той избе, которая нам дала приют и которую я вспомню с благодарностью в смертный час, я опять села на лавку у окна. Не умею передать того, что со мной делалось; каторга вызывала во мне большее возмущение, чем тюрьма. Все, что я видела, врезалось в душу, и хотелось узнать еще больше, до самой глубины горя и унижения, чтобы понять, где же конец. По улице погнали партию молодых еще, но до крайности истомленных людей. Лица их были серы, как бесплодная земля, голова, плечи, руки опущены, как под непомерной тяжестью, хотя за плечами у них были только жалкие, полупустые холщовые мешки. Кругом шли конвойные с карабинами наперевес. — На Белбалтлаг гонют, — вздохнула старуха, подсевшая ко мне на лавку. — Спаси, Господи, спаси и сохрани, и помилуй души наши, — говорила она, крестя их в окно мелкими крестиками. — Выживет ли кто? Каждый день гонют и гонют, а и казарм-то нету, струменту-то нету; землю, сказывут, деревянными лопатами роют, а морозец-то захватывает, как камень. Как мороз закрепчает, так и сами померзнут. Завидуют многие. Позавидуешь и смерти с жизни такой. — Скажи ты мне, бабонька, — обратилась она ко мне, — может, ты ученая какая, откуда така жизнь завелась? Я ничего не ответила. Что я могла сказать этой женщине, которая всю жизнь прошла честно, чисто, правдиво? — Не знаешь? — спросила она. — Нет. — То-то, не знаешь. Кого ни спрошу — никто не знает. Кабы знатье, может, и помог бы кто. Старухи бают, дьявол это путает, а смекаю — от людей это. Иной человек хуже нечистого.
14. Краткий анализ результатов судебно-медицинскх экспертиз тел Дубининой, Золотарёва, Колеватова и Тибо-Бриньоля
Перевал Дятлова. Смерть, идущая по следу... 14. Краткий анализ результатов судебно-медицинскх экспертиз тел Дубининой, Золотарёва, Колеватова и Тибо-Бриньоля
Завершая описание и разбор телесных повреждений, зафиксированных при проведении судебно-медицинских экспертиз тел туристов, найденных в овраге, и, принимая во внимание соображения, изложенные в предыдущей главе, подведём некоторые итоги: 1) Сила, воздействие которой послужило причиной смерти Дубининой, Золотарёва и Тибо-Бриньоля, безусловно была очень значительной; 2) В случае Золотарёва и Дубининой можно видеть удивительное единообразие как внешнего силового воздействия, так и обусловленных им переломов рёбер; 3) Сила эта действовала с высокой точностью и избирательностью. Несмотря на разный рост и вес Дубининой и Золотарёва, внешнее воздействие, сломавшее рёбра обоим, не задело ключиц. Но при этом поломало вторые (и нижележащие) рёбра. Удивительна, прямо-таки, невероятна, прицельность приложения этой нагрузки! Чувство удивления только возрастёт, если мы примем во внимание то, что неповреждёнными остались плечевые кости рук. В самом деле, трудно даже вообразить какое положение должно занимать человеческое тело в момент причинения ему естественным образом столь странных повреждений. Если человек лежит на спине и на него следует неприцельный навал некоей значительной массы, то он должен получить перелом ключиц - в силу анатомических особенностей они расположены так, что в лежачем положении возвышаются над грудной клеткой. Если человек лежит на боку, то в случае неприцельного воздействия на грудную клетку большой падающей массы должны быть поломаны кости вышележащей руки... Но ничего этого мы не видим.
XIV. Ночь
Побег из ГУЛАГа. Часть 1. XIV. Ночь
В камере было промозгло и холодно. С высокого замерзшего окна текло, и асфальтовый пол был мокрый, как после дождя. Соломенный тюфяк на железной койке был невероятно грязный и сырой. Скрепя сердце, я постелила постель и, не раздеваясь, легла под пальто, стремясь скорее закрыть глаза, чтобы ничего не видеть. В камере нас было двое: женщина лежала на койке около двери. Когда меня впускали, она не двинулась под своей великолепной меховой шубой, из-под которой был виден только кружевной ночной чепчик. Странно было: вонючая, холодная камера — и эти меха и кружева. Но сюда человека вталкивают как он есть; тюрьма глотает, не переваривая, и окончательно нивелирует уже ссылка. Когда дежурный надзиратель отошел от «глазка» и, видимо, успокоился, что я сразу не сделаю ничего отчаянного, моя соседка приподнялась и внимательно посмотрела на меня. Я увидела совсем молодую и очень красивую женщину. Лицо ее было так худо и бледно, глаза, обведенные темными кругами, так огромны и тоскливы, что она казалась не живой женщиной, а актрисой, загримированной для последнего акта трагедии. — Когда? — шепотом спросила она, начав разговор так, как будто мы давно знали друг друга. Тюремное горе сближает так, как никакая дружба на воле. — Только что. — А меня ровно год назад. — Год? — Да, год. День в день. Вам не везет. Зачем ко мне попали? Смотрю на нее и ничего не решаюсь сказать. Год тюрьмы. Год этой сырой, вонючей камеры.