Proistoria » Blog » Excerpts » Усть-Цильма в 1925-1927 гг.

Усть-Цильма в 1925-1927 гг.

Из воспоминаний Н.Б. Богдановой, дочери российского меньшевика Б.О. Богданова

Усть-Цильма еще жила своей полноценной жизнью по давно заведенному порядку. Это было большое село, вытянувшееся вдоль правого берега Печоры не менее, чем на два километра, с числом дворов под тысячу. Населяли его русские староверы, обосновавшиеся здесь еще с середины XVI в. (выходцы из Новгорода). Едва ли не все жители имели одну фамилию — Чупровы, возможно, еще от первых переселенцев. Мужики были зажиточными, хозяйства имели крепкие, дома рубленые, двухэтажные, основательные. Сеяли рожь, овес (были ли картофель и огородные культуры, не помню). Держали скот — овец, коров, лошадей. У нашего хозяина — восемь коров и десять лошадей, примерно столько же у большинства. Летом перевозили скот на пойменные луга левого берега реки, там же заготовляли сено. Мужчины охотились на пушного зверя (песец, выдра, росомаха), ловили семгу. Зимой занимались извозом: свозили эти и другие свои богатства в Архангельск, там продавали и закупали самое необходимое — ткани, обувь, калоши дочерям, снасти, сбрую, инструмент. Калоши, одеваемые на самовязаные яркие шерстяные носки — голубая мечта каждой девушки.

Пляшите, мои новые калоши,
Вам недолго уж плясать,
После Пасхи выйду замуж —
Вам на полочке лежать, —
пели на посиделках.

За исключением привоза из Архангельска раз или два в году и какой-то мелочи, покупаемой в местной лавке, деревня жила натуральным хозяйством: пекли хлеб, пряли, вязали, ткали. Оленьи шкуры доставали у оленеводов и шили из них малицы. Было всего вдоволь, всего, кроме денег. Сын нашего богатого хозяина, отправляясь на посиделки, брал у мамы одну копейку на свечки. А хозяйка напоминала папе: "А помнишь, Борисушко, на прошлой неделе ты брал ложку сметаны, так уж дай три копейки". (Мама сердилась, так как всегда угощала хозяев своими кулинарными изделиями или сластями.) Самый видный парень на деревне во время гуляний на масленицу высадил из саней свою девушку и прокатил меня за полтинник. Мне было очень стыдно, только не за парня, а за маму, которая это организовала.

Я довольно свободно бегала по селу, заходила во многие избы, общалась с девочками-сверстницами. Из всех знакомых крестьян могу вспомнить только одного бедняка и одного батрака Пашу, он был пришлым, придурковатым, женился на старухе, она держала его в ежовых рукавицах, вот он и подрабатывал. Иногда заходил к нам "в гости": снимет шапку, поздоровается, сядет на порог и сидит. И час, и два. Ни за что от порога не отойдет, угощения принимает, но на пороге. Наблюдает, улыбается, вздыхает и изредка изрекает: "С таким кушаньем можно жить".

Весной, когда уже пригревало солнце, все село дружно вытряхивало сундуки и развешивало свое добро во дворах на веревках и заборах. По дворам в это время не пройдешь — запутаешься в сарафанах, рубахах, малицах. А женихи, напротив, ходили и деловито оценивали, какая девка богаче.

Деревня была трезвой, работящей, нравы — строгими. Ни разу не была свидетельницей драк, скандалов, возможно, они и бывали, но на улицу не выносились. И вообще на людях вели себя чинно, одевались опрятно, а девушки — предмет моего наибольшего внимания — даже нарядно: цветастая блуза с "латами" на плечах, сарафан до пят из тяжелой материи (тафта?), подвязанный выше груди пестрым вязаным пояском, передник с бейками, плат на голове, на ногах носки с калошами; шубой служила малица, покрытая сверху красивой рубахой. Девочки, даже совсем маленькие, одевались по форме так же, но качеством проще, большей частью в самотканую пестрядину. Мне, помнится, хотелось быть одетой, как все, не смотреться белой вороной в своем коротком, выше колен платье или пальтишке и не давать повода деревенским мальчишкам задавать свой дурацкий вопрос: "Парень или девка?.." с каким-то явно неприличным продолжением. Мама разгадала мое тайное желание и ко дню моего десятилетия подарила полный комплект девичьей одежды для... моей куклы. Дети вели достаточно свободный образ жизни, но родителей и старших слушались беспрекословно. Хуже всех приходилось моим сверстницам в многодетных семьях, они нянчили младших. За провинность — сиди дома. Моей подружке Оле в виде наказания назначалась молитва перед черной доской-иконой с отбиванием поклонов по четкам сто, сто пятьдесят, двести раз. Иногда я наблюдала, как она это проделывает. Очень серьезно, не отвлекаясь, крестясь, конечно, как и все, двумя перстами. И не нарушит наказа, хотя дома никого нет и я ее жду. Оля молилась также перед сном, как и другая моя подружка Настя, и дочь нашего хозяина. Зимой, когда страшно, потому что завывает ветер или дом трещит от мороза, я тоже молилась на ночь, конечно, тайно, спрятав голову под одеяло. В эту зиму мама очень тревожилась за Тамару, от которой не было никаких вестей, и я молилась за Тамару.

С грамотой было похуже, чем с молитвами, редкая девочка посещала школу. Могу предположить, что женская часть населения была неграмотной, а мужская — малограмотной. Хотя, конечно, не исключено, что были грамотеи, в таком большом селе не без них.

Довелось мне наблюдать два крупных сельских события — свадьбу и масленицу.

Замуж выходила, как говорили, "самая красивая девка на селе". Мероприятие растянулось на неделю. Вместе с деревенскими девчонками и мальчишками я старалась быть повсюду впереди и иногда едва ли не дышала невесте в затылок. Поначалу невеста долго-долго и безутешно плакала, сидя в своем доме на лавке, в затрапезе, простоволосая, накрывшись платком с головой. Потом ее утешали подружки, шедшие с пением бесконечным потоком, наверное, со всего села; каждая несла подарок и клала его в короб, стоявший рядом с невестой. Всякий раз при приближении очередной подружки невеста взвывала еще громче, но не забывала, отогнув край платка, быстро взглянуть на подарок. С этого момента я перестала ее жалеть, а то готова была расплакаться вместе с ней. Мой интерес к невесте был столь велик, что в первое утро после ночи, проведенной ею в доме жениха, я не поленилась вскочить с постели в пять или шесть часов утра и вместе со всей ватагой ребятишек наблюдать, как вчерашняя красавица, повязавши по-бабьи платок, выйдет из избы с ведрами, наберет в колодце воду и пойдет задавать корм скоту. Праздник кончился, все. "Пляшите, мои новые калоши"...

На масленицу вся деревня, насидевшись зимой по своим домам, высыпала на единственную улицу, очень длинную и довольно широкую. Центр — в середине этой улицы, где магазин, церковь и атрибуты нового времени — сельсовет и клуб. Поблизости чертово колесо, которое в масляницу скрипит с утра до ночи. Тут же пляшет и водит хоровод молодежь. Бесконечной вереницей из одного конца деревни в другой и обратно тянутся разного рода сани: франтоватые двухместные, в каждых — парень с девушкой, розвальни с молодежью, мужиками, бабами, детьми и — гвоздь программы! — установленные на санях длинные лодки с плитой посередине, на которой женщины жарят блины. В каждой лодке сидит солидный бородатый мужик и несколько человек домочадцев или гостей и едят с пылу горячие блины, подносимые хозяйкой. Едят солидно, благообразно, не орут песни, не кричат. (Неужели без водки? Это сейчас меня заинтриговало!) В лодках — самые уважаемые и богатые "отцы села".

* * *

Как жили мы в Усть-Цильме? В бытовом отношении вполне сносно. ("С таким кушаньем можно жить!"). Отец зарабатывал по тем временам большие деньги — сто пятьдесят рублей в месяц. Муку, крупы покупали в магазине; сливочное масло (шестьдесят копеек фунт) — на небольшом заводе на окраине села; молоко, мясо — у крестьян; доставали ли овощи — не помню. Временами получали посылки из Баку, в основном со сладостями. Жили в одном доме с хозяевами, занимая совершенно изолированную половину. Она состояла из кухни, расположенной на первом этаже и соединенной люком с двумя комнатами второго этажа. Вода — в колодце во дворе, удобства — под поветью. Топили дровами, освещались керосиновыми лампами.

* * *

Была я в клубе на первом сеансе радиосвязи с Москвой, передавали какую-то оперу из Большого театра. Слышимость скверная, связь часто прерывалась, но совершенно неотразимое впечатление создавалось благодаря покашливанию зрителей, шуму во время антракта, куда большее, чем от самой музыки, — впечатление присутствия.

С открытием навигации 1927 г. мы с мамой сели на пароход, отправляющийся в Нарьян-Мар, и распрощались с Усть-Цильмой. Я покидала ее с почти недетской грустью. Уж кому-кому, а мне там было совсем неплохо. Мне полюбилась и сама деревня, и необычный уклад ее жизни, и мои сверстники. Помнится, у меня даже мелькала мысль о том, чтобы выйти замуж за Аркашу, брата той невесты(!), и остаться там навсегда. В дальнейшем Усть-Цильма нередко занимала мое воображение: она мне снилась, я о ней вспоминала. И когда во сне, в полудреме или наяву я "попадала" туда, главным ощущением была ее заброшенность — дальше некуда. Это и есть самый край земли.

Sources

• Богданова Н.Б. Мой отец — меньшевик vgulage.name/books/bogdanov-b-o-moj-otec-menshevik-avtor-bogdanova-n-b/